Большой террор. Книга II

Начало войны способствовало активизации тайной полиции и расширению ее власти. Сводились личные счеты, расправлялись с недовольными или могущими проявить недовольство. Для примера можно взять дело вдовы Народного комиссара внутренних дел Украины Брунивого, умершего под следствием. В 1937 году ее арестовали, долго и упорно допрашивали. Результатом была хроническая болезнь почек и несколько переломанных ребер. Через два года Брунивую выпустили и реабилитировали. Она не переставала верить, что все, что с ней случилось, — дело рук враждебно настроенных элементов в НКВД, о чем написала Сталину и Вышинскому. В начале 1941 года сотрудников НКВД, которые вели ее дело, судили и дали им по несколько лет за применение пыток. Брунивая чувствовала себя отмщенной. А через два дня после вторжения немцев, 24 июня 1941 года, она снова исчезла. [976]

976

40. Beck and Godin, pp. 189-90.

Когда советские войска начали отступать, были предприняты попытки эвакуировать заключенных НКВД. Во-первых, требовалась их рабочая сила, а во-вторых, считалось, что они, конечно, с радостью встретят своих освободителей, даже освободителей-нацистов. Но отступление было настолько беспорядочным, в особенности на Украине, что на практике эвакуация зачастую оказывалась невозможной. Тогда заключенных стали в массовом порядке ликвидировать. Есть сведения о массовых убийствах заключенных в Минске, Смоленске, Киеве, Харькове, Днепропетровске, Запорожье и во всех прибалтийских республиках. Недалеко от Нальчика находился молибденовый комбинат, на котором работали зэки. По приказу Наркома внутренних дел Кабардино-Балкарской республики всех их расстреляли из пулеметов. [977] Есть сведения, что однажды при отступлении была собрана большая группа заключенных в 29000 человек. Когда появилась опасность дальнейшего продвижения немцев, в результате чего пришлось бы бросить лагерь в Ольгинской, НКВД отпустил на свободу всех, чей срок не превышал пяти лет, а остальных расстреляли 31 октября 1941 года. [978] Этот обычай сохранился и в мирное время: лагерь, расположенный около Ашхабада, 8 декабря 1949 года был разрушен землетрясением. Чекисты окружили его и открыли огонь по уцелевшим заключенным. Из двух тысяч восьмисот человек осталось в живых тридцать четыре. [979]

977

41. Kravchenko, I Chose Justice, p. 405.

978

42. Там же, стр. 282.

979

43. El Campesino, Listen, Comrades, p. 198.

И все же война принесла с собой некоторые послабления. Перестали, например, преследовать религию. Призывы к традиционному патриотизму нашли отклик по меньшей мере в сердцах русского населения. И все жили надеждой, что как только война кончится, жизнь станет легче: колхозы будут отменены, террор прекратится.

Война породила надежды на избавление. Как говорит один из персонажей романа Пастернака «Доктор Живаго»: «И вдруг — предложение. Охотниками штрафными на фронт, и в случае выхода целыми из нескончаемых боев, каждому — воля. И затем атаки и атаки, километры колючей проволоки с электрическим током, мины, минометы, месяцы и месяцы ураганного огня. Нас в этих ротах недаром смертниками звали. До одного выкашивало. Как я выжил? Как я выжил? Однако, вообрази, весь этот кровавый ад был счастьем по сравнению с ужасами концлагеря, и вовсе не вследствии тяжести условий, а совсем по чему-то другому».

«Люди не только в своем положении, на каторге, но все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной». [980]

НА СТАРЫЕ РЕЛЬСЫ

25 июня 1945 года, поднимая тост на приеме в Кремле в честь участников парада победы, Сталин не случайно назвал «простых, обычных, скромных» советских людей «винтиками великого государственного механизма». [981] Он намеревался восстановить старую машину и добился своей цели.

980

44. Пастернак, «Доктор Живаго», стр. 586-7.

981

45. Сталин, Собр. соч., т. XIV, стр. 206; «Правда», 27 июня 1945.

В том же месяце стало ясно: показательные процессы были отменены после 1938 года не потому, что Сталин считал их неубедительными и бесполезными, а потому, что в тех обстоятельствах они были уже больше не нужны. Начался суд над шестнадцатью поляками, членами подпольного правительства и армии. Главными обвиняемыми были генералы Окулицкий, который взял на себя командование Армией Краевой после подавления героического Варшавского восстания и капитуляции Бур-Комаровского, и Янковский — главный представитель Польского эмигрантского правительства в Польше. С Окулицким, находившимся тогда в подполье, была установлена связь. Его попросили войти в контакт с советским командованием, гарантируя ему неприкосновенность, и при первом же появлении арестовали. Оба генерала и еще тринадцать из четырнадцати подсудимых «сознались» в антисоветской деятельности. Это был последний большой «открытый» процесс, проведенный в Москве. Цель состояла в том, чтобы дискредитировать польское движение сопротивления и оказать нажим на польское правительство в изгнании. Сталин хотел, чтобы оно вошло в коалицию с созданным коммунистами Люблинским комитетом, управлявшим тогда оккупированной Польшей, на условиях, которые обеспечили бы господствующее положение коммунистов.

В Москве, как мы уже сказали, подобных процессов больше не было, но они прокатились по всей Восточной Европе, причем проходили под непосредственным наблюдением советского руководства. Первыми жертвами (как и в СССР) стали люди, не состоявшие в партии: крестьянский лидер Никола Петков в Болгарии и кардинал Миндсенти в Венгрии; затем под суд попали венгр Райк и болгарин Костов.

От системы публичных признаний по сфабрикованным обвинениям отказались в декабре 1949 года, когда она неожиданно дала осечку. Костов, секретарь ЦК болгарской компартии, отказался от всех показаний на открытом заседании суда и оставался непоколебим до конца. Несмотря на негодование суда и слезные мольбы других обвиняемых, он не признался ни в чем. Костов занимал, пожалуй, более сильную позицию, чем обвиняемые первых показательных процессов: он знал, на что идет и, очевидно, задолго перед этим примирился с идеей смерти и пыток. Его поведение на допросах у немцев было примером для всей болгарской компартии. В отличие, скажем, от Бухарина и других, избалованных годами полного комфорта, в нем была еще сильна подпольная закалка. Кроме того, Костов знал, что за ним стоит молчаливое большинство партии, и не чувствовал своей изоляции так остро, как советские оппозиционеры. И, помимо всего прочего, этот человек обладал поразительной выносливостью.

Последний показательный процесс сталинского периода — процесс Сланского в Праге — был объявлен открытым. На него не допустили, однако, западных наблюдателей. Процесс Сланского был проведен под советским руководством. В ноябре 1951 года Сталин послал Микояна, чтобы вместе с политическими руководителями чехословацкой компартии обеспечить следующую волну арестов. На уровне тайной полиции за постановкой следил М. Т. Лихачев, заместитель начальника следственного отдела по особо важным делам. Лихачева в 1954 году расстреляли с Абакумовым и другими бериевцами. [982]

982

46. См. «Nova Mysl», № 7, 10 июля 1968.

Как сама идея ложного признания, так и техника его получения, изобретенная Ежовым, однако, довольно широко использовались в Азии в 1950-х годах. Китай, например, обвинил Соединенные Штаты В применении бактериологического оружия в Китае, представив в доказательство зараженные перья, насекомых, морских моллюсков, крыс и так далее, сброшенных якобы с американских самолетов. Эти вещественные улики сами по себе не были никаким доказательством, хотя они и убедили кое-кого на Западе. В качестве дополнительного подтверждения китайские власти прибегли к признаниям, которые им удалось вытянуть у американских летчиков.

В самом Советском Союзе в течение трех-четырех лет после войны не было вынесено смертных приговоров, если не считать нескольких видных деятелей власовского движения. Всех тех, кто действительно сотрудничал с немцами (а их были десятки тысяч, по меньшей мере), просто отправили в лагеря, куда вскоре прибыли и советские солдаты, интернированные в Германии.

В 1946-47 годах аресты обрушились на евреев и офицеров армии, так что вскоре все те, кто были за это время освобождены, снова попали за решетку. Эта реакция на «прогнивший либерализм» получила официальное подтверждение в указе 1950 года, который, как говорят сейчас, был принят по инициативе Берии и Абакумова. [983]

983

47. «Комсомольская правда», 15 ноября 1964.

Поначалу условия в лагерях стали более смертельными, чем когда-либо. Из набора 1945-46 годов лишь немногие уцелели к 1953-му. Голод 1947 года [984] отразился, естественно, и на лагерных пайках. Однако в результате реформы и рационализации труда заключенных, в начале пятидесятых годов смертность значительно снизилась. На свободу почти никто не выходил — комендант лагеря в Котласе вспоминает, что за восемь лет, которые он провел на этой должности, был выпущен на волю всего лишь один заключенный. [985] Так что лагерное население росло и к моменту смерти Сталина достигло, вероятно, наивысшей точки.

984

48. См. Хрущев, «Строительство коммунизма в СССР», т. 8, Москва, 1 964, стр. 265 (докл. на Пленуме ЦК 9 дек. 1963).

985

49. Информация автора; см. также «Один день Ивана Денисовича», Солженицын, Собр. соч., т. 1, стр. 27, 51, 130.

В консолидации лагерной системы отразилось общее направление советского государства и его экономики. Последняя приобрела форму, к которой, по-видимому, стремился Сталин с тех самых пор, как захватил неограниченную власть. Принудительный труд должен был, очевидно, стать постоянным экономическим придатком нового общества. Сталину удалось создать общество, которое — на всех уровнях — действовало только по команде сверху. Колхозы, оснащенные тракторами, давали стране меньше продовольствия, чем мужики 1914 года с их прадедовскими методами. Но теперь крестьянство находилось под политическим и экономическим контролем и не могло влиять на рыночную конъюнктуру. И так — на всех ступенях лестницы до самой вершины. Приказы, поступающие свыше, подлежали безоговорочному исполнению. Не осталось ни одной области жизни, в которой решающее слово не принадлежало бы Кремлю.