Большущий
Шрифт:
В сорок семь лет без всякой посторонней помощи Огаст Хемпель учредил известную консервную компанию своего имени. В пятьдесят его товары заполняли склады не только в Чикаго, но и в отделениях фирмы в Канзасе, Омахе и Денвере. В шестьдесят его имя красовалось на сортировках, фабриках и консервных заводах от Гонолулу до Портленда: «Хемпель – вот то, что вы искали!»
Продукция Хемпеля отличалась удивительным разнообразием: от свинины до ананасов, от жира до виноградного сока. Обвинительные акты значили для заводчика Хемпеля не больше, чем для вас судебное постановление о превышении скорости. Кое-что в его характере проясняет тот факт, что фермеры, знакомые с ним сорокалетним, по-прежнему продолжали звать теперешнего шестидесятилетнего миллионера просто Ог. В шестьдесят пять он увлекся гольфом и выигрывал у своего зятя Майкла Арнольда. Великолепный старый пират бороздил полные опасностей коммерческие моря Америки 1890-х, и только много позже
Селина занялась подготовкой к отъезду с удивительным для ее юного возраста и неопытности благоразумием. Один из голубых бриллиантов она продала, а другой оставила. Все свое наследство в размере четырехсот девяноста семи долларов положила в банк. Купила себе крепкие, удобные башмаки и два платья. Одно коричневое, шерстяное, которое она сама украсила белым воротничком и манжетами, получилось очень скромным и изящным (на уроках манжеты, конечно, придется закрывать черными сатиновыми нарукавниками). Другое же, из темно-красного кашемира (безумие, но она не смогла удержаться), предназначалось на выход.
Она с увлечением изучила все, что смогла найти, о районе, который когда-то назывался Новой Голландией. Его население сплошь составляли фермеры-овощеводы, и по национальности они были голландцами, такими же, как жители Нидерландов, откуда приехали их отцы или они сами. Ей рассказывали о деревянных башмаках, в которых эти люди ходят по мокрым полям прерии, о загорелом трудяге Корнелиусе Вандербильте, пребывающем в полном неведении о существовании своего знаменитого нью-йоркского родственника, о крепких, флегматичных, трудолюбивых фермерах, живущих в низких домиках с множеством окон, построенных по образцу их родных жилищ на севере Голландии. Многие приехали из города Схорл или его окрестностей, а кое-кто из низменностей вокруг Амстердама. Селина представляла себе некое подобие странного поселения из замечательной новеллы Вашингтона Ирвинга «Легенда о Сонной Лощине». Покинувший деревню учитель, конечно, казался ей вторым Икабодом Крейном, а фермер, в доме которого ей предстояло жить, современным господином ван Тасселем, любившим, хмыкнув, выкурить трубочку. Однажды они читали эту новеллу вместе с Джулией Хемпель, когда той удалось нарушить материнский запрет. Селина, рисуя в своем воображении кукурузные поля с созревшими золотыми початками, пышки с хрустящей корочкой, рассыпчатые пончики, аппетитных диких уток, копченую говядину и тыквенные пироги, а в придачу к ним деревенские танцы и розовощеких фермерских девушек, жалела бедняжку Джули, которая оставалась в сером, скучном и таком обыкновенном Чикаго.
В Верхнюю Прерию Селина выехала в последнюю неделю октября, усевшись рядом с Класом Полом на козлах запряженной парой лошадей телеги, в которой фермер обычно возил овощи на чикагский рынок. На своем высоком сиденье она была похожа на бойкого воробьишку рядом с быком голштинской породы. Так, подпрыгивая на ухабах, они катились по длинной Холстед-роуд, освещенные закатным солнцем конца октября. Прерии в окрестностях Чикаго тогда еще не казались такими величественно жуткими, как на рисунках Пеннелла, – с отвалами шлака, дымовыми трубами и доменными печами. В тот день в закатных солнечных лучах поздней осени во все стороны простирались поля, и над ними уже начинал подниматься озерный туман, словно шифон, покрывающий золото. Миля за милей капустных полей, зеленых, как нефрит на фоне чернозема. Миля за милей краснокочанной капусты – сочный цвет бургундского вина, пронизанный черными полосками. А между ними средоточием солнечного света – кучи собранной кукурузы. Кое-где на горизонте в рощицах пестрели коричневатые и бронзовые дубы и клены. Увидев всю эту красоту, Селина с ее любовью к прекрасному всплеснула руками в черных хлопчатобумажных перчатках:
– О мистер Пол! – воскликнула она. – Мистер Пол! До чего же здесь красиво!
Клас Пол, правя по грязной Холстед-роуд, глядел прямо перед собой, и глаза его не отрывались от невидимой точки между лошадиных ушей. Он не относился к тем людям, чей мозг способен быстро соображать и чье тело в состоянии сразу реагировать на выданную мозгом команду. У него были ярко-голубые глаза и загорелое широкое лицо, покрытое жесткой золотистой щетиной. Круглая, как луна, голова сидела прочно и низко между могучих плеч, поэтому сейчас, когда он начал ее медленно поворачивать, вас поразил бы этот процесс, и вы со страхом ожидали бы, что вот-вот раздастся скрип. Поворачивая голову к Селине, он все еще продолжал смотреть на ту точку. В движениях глаз и головы слаженности явно не наблюдалось. Первым к Селине обратилось лицо, за ним медленно последовали глаза, которые наконец встретились с ее точеным, словно камея, личиком, озаренным радостью от окружающей красоты. Для Селины начиналось новое приключение, и она испытывала такой же восторг, как когда перед первым актом пьесы, на которую они пришли с отцом, с издевательской медлительностью
поднимался занавес. Она хорошо закуталась, чтобы не замерзнуть во время путешествия холодным октябрьским днем, – надела пальто, теплый шарф и подоткнула шаль у колен и у пояса. Обычный кремовый цвет ее чистой, нежной кожи сменился непривычным румянцем, глаза, карие и блестящие, широко раскрылись. Рядом с сияющим утонченным личиком этой девушки грубые черты Класа Пола казались слепленными из другого теста, принадлежали другой породе. В его голубых глазах читалось непонимание.– Красиво? – озадаченно переспросил он. – Чего ж тут красивого?
Тоненькие ручки Селины вырвались из-под шали и шарфа и широко раскинулись, обнимая пейзаж, на который лился присущий этому озерному краю розовато-золотистый свет вечернего солнца, подернутого трепещущей дымкой.
– Все это! Ка… капуста!
Голубые глаза Класа Пола как будто чуть-чуть улыбнулись. Эта едва заметная веселость передалась его широкому носу, спустилась ниже и растянула полные губы, потом перешла дальше, всколыхнула могучие плечи, защекотала круглый живот, и Клас Пол от макушки до пояса весь затрясся от беззвучного, тяжелого и внушительного голландского смеха.
– Капуста красивая!
Он вытаращил глаза и глядел на Селину, не переставая веселиться.
– Капуста красивая!
Смех его стал громче и перешел в сдавленные, хриплые раскаты. Стало ясно, что, раз уж фермер начал смеяться, остановиться ему будет не так-то просто.
– Капуста! – поперхнувшись, пробормотал он, брызгая слюной, но вскоре замолк.
После чего начал перемещать свой взгляд назад, на дорогу и лошадь, в той же последовательности, что и раньше: сначала повернулась голова, потом глаза. Селине показалось, что следы веселости, все еще задержавшиеся в правом глазу и в полной загорелой щеке с золотистой щетиной, придают Класу Полу удивительный вид озорника-домового.
Она тоже рассмеялась, хотя и попыталась поспорить.
– Но ведь она правда красивая! – настаивала она. – Красивая. Как нефрит и бургундское вино. Нет, как… э… с чем бы сравнить… как хризопраз и порфир. Эти поля с капустой, кукурузой и свеклой похожи на персидский ковер.
Конечно, молоденькой школьной учительнице не следовало так разговаривать с голландским фермером, трусившем в телеге по грязной дороге в Верхнюю Прерию. Но не забудем, что Селина в семнадцать лет уже прочитала Байрона.
Клас Пол ничего не ведал ни о хризопразе, ни о порфире. Как и о Байроне. Да и о нефрите с бургундским вином. Но в капусте разбирался прекрасно – начиная от семян и кончая квашеной в бочке. Он знал и выращивал всякие ее разновидности: от огородной капусты до ранней под названием шпицколь. Но что капуста может быть красивой, что кочны похожи на драгоценные камни и растут, как персидский ковер, никогда не приходило ему в голову. В чем нет ничего удивительного. Какое отношение кочан капусты, а заодно с ним и перепачканный землей дюжий голландский работяга-фермер имеют к хризопразово-нефритовой чепухе, бургундскому вину и персидским узорам?
Копыта стучали по ухабистой проселочной дороге. Время от времени могучее тело рядом с Селиной немного оживало, и вновь из-под золотистой щетины на подбородке доносилось:
– Надо же, капуста! Это капуста-то!
Но Селина не обижалась. В такой день ничто не могло ее обидеть. Ибо, несмотря на произошедшую недавно трагедию, на тот факт, что она в свои девятнадцать лет осталась в полном одиночестве, на ужасную мысль о новом доме, где ей предстояло жить среди чужих людей, ее грело радостное ощущение и даже восторг от предстоящего приключения! Именно так. «Одно большое приключение», как некогда говорил Симеон Пик. Сейчас она совершала прямо-таки революционный отважный поступок, на который вермонтские тетушки, к счастью, теперь оставшиеся далеко в прошлом, посмотрели бы с ужасом. В ее багаже были молодость, любопытство и железное здоровье, одно коричневое шерстяное платье и одно темно-красное, кашемировое, четыреста девяносто семь долларов, веселый и авантюрный нрав, которому не суждено было сломиться, хотя он, случалось, приводил ее в странные места, в конце концов оборачивавшиеся бессмысленным тупиком, откуда потом ей приходилось с болью пробираться назад. Но в красной и зеленой капусте ей всегда виделись нефрит и бургундское, хризопраз и порфир. Против таких женщин жизнь еще не нашла подходящего оружия.
Подпрыгивая и покачиваясь на кочках, Селина считала, что ей повезло, хотя, скажем честно, она немного боялась. С ровных полей прерии она перевела взгляд на сидевшего рядом с ней молчаливого спутника. По характеру Селина была девушкой живой и подвижной, поэтому нежелание фермера общаться несколько смущало. Впрочем, в его лице она не заметила мрачности. А в уголках его глаз и рта даже блуждала легкая тень улыбки. Клас Пол был директором школы. И ей предстояло жить в его доме. Может, не стоило говорить такое про капусту. Поэтому она подобралась, приняла чопорный вид и попыталась походить на учительницу. Но в результате стала похожа лишь на поблекший цветочек фиалки.