Бомба. Тайны и страсти атомной преисподней

Однако, для уверенных количественных расчётов нужны точные данные по эффективности реакции слияния водорода тяжёлого и сверхтяжёлого (дейтерия и трития). Таких экспериментов в СССР никто не проводил и неизвестно— сколько ждать их.

Поэтому Гинзбург для расчётов взял заниженные данные, вероятно, чтобы потом не разочароваться. А для уточнения оценок пришлось Тамму обратиться к Харитону, тот соответственно снесся с Лаврентием Берия, чтобы Игоря Евгеньевича допустили к разведматериалам из США.

Берия поручил разобраться с этим двум членам спецкомитета— Первухину и своему подручному Мешику (расстрелян в 1953 году после суда над своим шефом). Однако, следуя основному принципу секретчиков: «лучше перебдеть, чем недобдеть», те решили Тамма к разведматериалам «не допущать», дабы «…не привлекать к этим документам лишних людей». Только в стране с большевистским режимом, где секретность ставилась превыше всего, ключевую фигуру ядерного проекта не допускают до крайне нужной информации, добывание которой ставило под риск жизнь и свободу многих людей!

Хорошо, что у Тамма был конкретный вопрос по эффективности дейтериево-тритиевой реакции, и ему дали, в конце концов, точные данные, которые оказались уже ненужными, ибо к тому времени американцы опубликовали их в открытой печати.

Эта эффективность оказалась несравненно выше, чем чисто умозрительно предположил Гинзбург. А значит обе идеи становились реальной основой для реальной конструкции!

Назначить евреем!

Ещё весной 1949 года академик Сергей Вавилов официально доложил главе Спецкомитета о работе над принципиально новым зарядом — слойкой.

Юлий Харитон со своей стороны дал весьма оптимистическое заключение по слойке начальнику Первого Главного Управления (ПГУ) Борису Ванникову.

Если хитрый Ванников отнёсся к новому предложению почти равнодушно, — какого чиновника обрадуют дополнительные хлопоты? — то Лаврентий Павлович весьма оживился и потребовал лицезрения Сахарова. Были назначены смотрины, и вскоре Андрей Дмитриевич появляется в приёмной кремлёвского кабинета со зловещим номером тринадцать. Впрочем, потом он не раз приходил в этот кабинет без всяких трагических последствий для себя.

А в тот первый раз Сахаров увидел в бериевской приёмной солдата Олега Лаврентьева, который, правда, уже стал студентом первого курса МГУ. Ещё до смотрин их познакомили, и из Кремля они отправились вместе, оживлённо обсуждая дорогой проблемы управляемого термояда. Андрей Дмитриевич самолично рецензировал и второе предложение солдата — о водородной бомбе с использованием Li-6 и оболочкой из природного урана, но об этом он помалкивал. Формально у него были основания для умолчания — этого требовал режим тотальной секретности — но, во-первых, как-то смешно скрывать всё это от самого автора, а во-вторых, их познакомил высший иерарх ядерного проекта, который сам решил — что секретно, а что — нет (как говорил в своё время Геринг, когда ему докладывали о не вполне арийской крови некоторых сотрудников: «Я сам решаю, кто тут еврей, а кто — нет!»). А уж Лаврентий Павлович и подавно мог велеть назначить кого угодно «евреем», и рассекретить самую жгучую тайну, буде на то его воля.

Разгорячённый интересным разговором с Лаврентьевым, Андрей Дмитриевич даже пригласил его в свою команду, но о том, что команда разрабатывает устройство, аналогичное предложенному солдатом, даже намёком не поведал. Впрочем, ни телефона, ни адреса своего также почему-то не дал. Лаврентьев же посчитал, что Сахаров занимается теорией, а Олега тянуло к эксперименту. Вот так был потерян для термоядерного проекта ещё один человек, богатый новыми идеями мирового класса…

А встреча их, на которой были произнесены более откровенные слова, состоялась только через десятки лет…

Активное участие Сахарова в разработке ядерного оружия имело для него некоторые приятные последствия. Он, наконец, получил, как уже говорилось, комнату в «коммуналке». Правда, дом был ветхий, деревянный, с одним сортиром на два десятка семей, но зато рядом с Кремлём. Ему повысили должность и прибавили зарплату, что дало повод шутникам называть все эти благоприобретения «примером использования термоядерной энергии в мирных целях».

Вскоре после смотрин Сахаров получает допуск к разведматериалам, чего не смогли пока добиться более серьёзные фигуранты проекта — Тамм и Зельдович.

Но вместе с тем появилась и крупная неприятность — Андрею Дмитриевичу велели вступить в партию. Причём давление на него оказывал генерал из госбезопасности — так называемый уполномоченный Совмина и ЦК ВКП(б) в ФИАНе. Сахаров стал отбиваться от этого позора, но уполномоченный прибег к последней, крайней угрозе — он обещал самолично дать рекомендацию…

Андрей Дмитриевич сказал, что подумает, но на протяжении всей остальной жизни так и не сподобился.

Не дербанете двери

Тем не менее Лаврентий Павлович очень вежливо, но настойчиво «рекомендовал» Сахарову отправиться на «объект» для постоянной работы в КБ-11 под руководством Харитона. Когда Берия был в гневе, он становился необычайно вежливым и в разговоре переходил на «вы». Отказаться от такого предложения, тем более высказанного в «вежливой» форме, было невозможно. И Сахаров скис — прощай, Москва, прощай ФИАН, семинары и симпозиумы.

Вскоре домой к Сахарову приехал сам Ванников и объявил, что Андрею Дмитриевичу нужно немедленно явиться по одному потаённому адреску — «на плодоовощную базу», где он получит дальнейшие указания. На этой базе в полуподвале какие-то тёмные личности вручили ему пропуск для поездки в «хозяйство» и назвали номер вагона и поезда.

Когда Сахаров прибыл к указанному вагону, он обнаружил, что вагон окружён военными и суетливыми людьми в гражданском — с пронзительным взглядом и руками в карманах. Этот спецвагон был предназначен для Харитона, а тогда в нём ехали Ванников и Мещеряков.

Спустя сорок лет — в начале 90-ых — автору пришлось пройти аналогичную процедуру во время первой его поездки в Арзамас-16. Сначала мне позвонили из тогдашнего Минатомэнерго и велели явиться на «базу» по одному секретному адресу на Каширском шоссе. Там в полуподвальном помещении, вход закрывала массивная железная дверь, которую я стал колошматить в надежде достучаться до подпольщиков. Потом, вспомнив наставление: «Не дербанете двери, а сувайте палец в пупку для звонка», я надавил пупку и, в конце концов, дверь нехотя приоткрылась, и в подвале мрачные люди после подозрительных расспросов дали бумажку и шепотом назвали номер потаённой кассы на Казанском вокзале, где по этой хитрой бумажке мне оформили билет до какого-то полустанка, которого на карте найти не удалось. Причём ехать пришлось не с Казанского вокзала, а с Ярославского— шпион с нормальным западным мышлением тут наверняка запутался бы и впал бы в истерику.

Вагон, в котором мне предстояло добираться до ядерного центра, на этот раз не был оцеплен, но встреча с военными была впереди.

На станции Арзамас, где не так давно произошёл страшный взрыв, вагоны, следующие далее, — в Арзамас-16— были отцеплены и ехали уже по одноколейке в коридоре из колючей проволоки.

Сначала в вагон заглянул кондуктор и предложил доплатить за проезд от богом забытого полустанка до самого Арзамаса-16. Тут проглядывала наивная хитрость— избежать печатания в билете названия ядерного центра.