Bonjour, Nicolas!
Шрифт:
«Уехала к Бов. Ты по-прежнему можешь на меня рассчитывать, но теперь уже точно только как на друга. Будь счастлив».
Он долго сидел, глядя на эту записку и толком не понимая, что в ней написано.
А потом решился.
— Я завтра уезжаю. Хотел устроить прощальный ужин.
— Уже завтра… так скоро, — она рассматривала его лицо. Понимая, что помнила его совсем иным. Не просто моложе. В ее воспоминаниях он был разным. Он был живым. Когда кричал на нее в коридоре московской гостиницы. Когда в темноте крался вместе с ней в гостиную, чтобы показать ей елку. Даже когда она
Ну и пусть! Пока она вполне может разделить с ним рождественский ужин.
— Это очень хорошо, что ты позвонил, — радостно рассмеялась Клэр.
— Я нашел твой номер в телефонной книге.
Она тоже изменилась. Как изменилась… Совсем почти ничего не осталось. Стала красивее, спокойнее. От драгоценного камня, на который наслоились куски породы, словно бы сбили эти самые слои, и придали ему граней, но сверкал он теперь совсем иначе. И все равно она была той же — сердцевина не меняется.
— Что ты будешь? — спросил он, не отводя взгляда от ее глаз. — Говорят, здесь хорошие вина.
— К черту вино! Я буду эль. И жареное с кровью мясо.
Николай улыбнулся и едва удержался от того, чтобы подмигнуть ей.
Он сделал заказ. И пока они ждали, толком не знал, о чем сейчас говорить. О чем позволено говорить.
Потом спохватился. По-дурацки нелепо полез в бумажник и вынул из внутреннего кармашка маленький медальон. Тот самый медальон, только уже без голубой шелковой ленты. Где и когда затерялась эта лента, он не знал. Безо всякого предисловия протянул ей. И тихо сказал:
— Я бы надел его тебе, но не на что. Пожалуйста, возьми.
Клэр на мгновение прикрыла глаза. Положив украшение на свою ладонь, провела по камее пальцами.
— Если ты настаиваешь… Хотя мне по-прежнему кажется это неправильным. Ведь это не безделушка, как ты пытался меня уверить, верно? И как много сегодня у тебя осталось на память о твоей семье?
— Если не осталось семьи, то к чему память? Нет, Клэр, мне приятно было бы думать, что он все-таки у тебя. Может быть, пригодится в каком-нибудь спектакле.
Его сестру застрелили в восемнадцатом. Случайная пуля, когда Варя и Вера шли домой из лавки, где меняли золотые побрякушки на хлеб, немного соли и картофель. Она промучилась после того два дня. Его родители умерли от брюшного тифа спустя полгода. Отец в начале последней ноябрьской недели. Мать — в конце. Он сам прошел войну без единой царапины. Была лишь одна небольшая контузия в войне против немцев, когда еще оставались иллюзии нерушимости привычного мира.
— Ты права, есть вещи правильные и неправильные. Но сейчас просто поверь мне.
— Хорошо, — она улыбнулась. — Но тебе все же придется его надеть.
Она сняла с шеи цепочку с какой-то подвеской. Кажется, это Генри подарил когда-то… Подвеску убрала в карман плаща, надела на цепочку медальон и протянула Николя. Он встал из-за стола, взял протянутое украшение из ее рук, чуть скользнув пальцами по ее ладони, обошел вокруг и, перекинув цепочку через шею, застегнул. Потом быстро наклонился и поцеловал ее щеку — так
обыденно и по-хозяйски.— Joyeux Noel, Claire, — шепнул он ей на ухо, отстранился и вернулся на место.
— Спасибо, — она снова провела пальцами по камее, теперь уже висящей у нее на груди. — Ты когда-нибудь еще будешь в Лондоне?
— Наверное. Если не умру от какой-нибудь страшной африканской болезни, — засмеялся Николай.
Клэр удивленно смотрела на него.
— Мне не кажется это смешным.
— А мне кажется это смешным до колик. Пройти две войны и умереть в Африке при раскопках, — он улыбнулся, но при виде выражения ее лица, улыбка стерлась с губ. — Прости. И не бери в голову.
— Зачем ты так? Ты вправе считать меня самой гадкой, но это не значит, что я стану смеяться над твоей… — она замолчала, не смея произнести вслух слово, которым он бросался так легко.
— Я никогда не считал тебя гадкой. Я любил тебя.
— Я знаю, — прошептала Клэр, не глядя на него.
— Я и сейчас тебя люблю.
Она сглотнула подступивший к горлу ком. Это могло бы показаться чудом, что спустя столько времени они сидят вместе накануне Рождества, и он объясняется ей в любви. Любви, длившейся пятнадцать лет. Это могло бы показаться чудом. Но Клэр никогда не верила в чудеса. Даже в детстве.
И она улыбнулась ему.
— Это хорошо, что у нас и теперь было так мало времени. И нам некогда было жалеть и обманываться. Но если ты когда-нибудь снова окажешься в Лондоне, позвони, пожалуйста.
— Разумеется, — он откинулся на спинку стула и легко вздохнул. — Теперь, когда я знаю, где ты, так легко тебе от меня не избавиться, дорогая.
Когда им принесли заказ, он уже рассказывал ей какие-то глупости о своей работе — что-то совсем неважное, отстраненное, не имеющее значения. Он смотрел, как она уплетает свое мясо, запивая его элем, ровно так же, как когда-то давно смотрел на быстро уменьшающуюся пирамидку из пирожных. Много курил и чуть болтал носком ботинка под музыку, которую играл удивительный аккордеонист, сидевший в углу паба. И никогда в жизни он не был счастливее, чем теперь.
— Генри считает, что будущее теперь за Америкой, — бесцветно сказала она вдруг.
— Может быть. Пожалуй, даже спорить не стану. Я мало что понимаю в будущем. Моя стезя — это рыться в прошлом.
— Он думает о том, чтобы переехать туда.
— Новые возможности. Наверное, это хорошо для твоей профессии. И когда-нибудь, когда ты будешь за океаном, я стану ходить в кинотеатр, чтобы посмотреть на тебя.
— Наверное, это хорошо… А ведь ты считаешь, что все это несерьезно? То, чем я занимаюсь.
— Не более несерьезно, чем раскапывать останки. Ты очень много ради этого сделала — как это может быть несерьезным?
Аккордеонист заиграл чуть громче, врываясь в мысли и почти вырывая душу. Николай рассеянно отодвинул пепельницу и с улыбкой проговорил:
— Совсем забыл сказать тебе спасибо за то, что познакомила с Ноэлем.
Она усмехнулась.
— Ты был не против прокатиться, а мне хотелось увидеть сына. Я знала, что он не приедет к Рождеству, — и, глядя прямо ему в глаза, спросила: — Он понравился тебе?