Борьба на Юге. Жаркое лето и зима 1918

События развивались, словно фейерверк-шоу, захватывающе пестро. Как-то однажды, в конце мая или в начале июня, я, после обеда, пешком возвращался в штаб. В городских садах наливался соком плоды абрикоса. В самом центре города, мое внимание было неожиданно привлечено неестественно громким пением. Подойдя ближе, я мог уже разобрать исполнение гимна "Боже Царя храни" неуверенными и определенно нетрезвыми голосами. Кто так бурно веселился в помещении "Центральной гостиницы", да еще при открытых окнах, мне известно не было. Официально спиртные напитки были под запретом, но с тем же успехом Донское правительство могло запретить дышать.

Лохматая дворняга яростно облаивала певунов-недоумков. Перед зданием уже собралась большая толпа любопытных. Среди нее, я заметил и команду только что мобилизованных казаков, шедших на сборный пункт, чтобы отправится на фронт. Пение (или блеянье) очень заинтересовало станичников. Сбросив свои мешки на землю, они разместились на тротуаре и, почесывая затылки, громко обменивались впечатлением. И по адресу певших, и по адресу нашей Донской власти, допускающей подобные оргии, от них раздавались более чем нелестные отзывы и злобные критические замечания. Добела раскаленные казачки с большой бодростью хотели размяться. Начистить парочку пьяных рыл… Запахло хорошей дракой… Полная… картина маслом "Разложение белогвардейцев перед утром Стрелецкой казни".

Поспешив в штаб, я срочно вызвал начальника гарнизона генерала Родионова и приказал ему немедленно прекратить неуместное пение, а если он найдет нужным, то и прикрыть всю пьянку. Мол, наши бравые парни уже на взводе и, ежели взбесятся, то порвут всех на фиг. Как вскоре выяснилось, в очередной раз кутили офицеры одного из полков Добровольческой армии, стоявшего в Новочеркасске на отдыхе. А отдых у Добровольцев никогда не прекращался, пока другим они предоставляли почетное право воевать за них и умирать. Вмешательство начальника гарнизона пировавшие встретили, выражаясь мягко, с большим протестом. Очевидно, они не могли осознать всю неуместность своего поведения в такое для нас критическое время, когда казаки только что поднимались против Советской власти и когда подобные эпизоды могли иметь роковые последствия.

Только ссылка начальника гарнизона на мое приказание, побудила их, в конечном результате, покориться данному распоряжению. Но зато, на следующий день, во все стороны на меня летели кляузы, жалобы и протесты. В них обвиняли начальника штаба Войска Донского и в "левизне", и несправедливом отношении к офицерам Добровольческой армии, и в умышленном их притеснении. Подобных обвинений во всех смертных грехах я еще не слышал. Причем обвиняли меня в едином порыве как генералы, так и «прогрессивная» общественность, сливаясь, так сказать, в экстазе. Каста, блин… Вешалки для мундиров! Единственное, на что эти господа были способны при настоящем раскладе, — это гадить. Причем мелко. И долгое время этот случай вызывал в обществе разнообразные комментарии и страстные споры, пока я, изведенный вечным о нем напоминанием, довольно грубо не сказал:

— Да, да, пусть все знают, что я не был, не есть и никогда не буду тем лживым монархистом, который свою принадлежность к монархической идее, доказывает исключительно пением национального гимна в пьяном виде в тылу, а на фронте постоянно отсутствует из-за собственной хронической трусости. А если кто-то еще хочет попеть песенки, вообразив себя звездой варьете, то вставленная в задницу раскаленная кочерга превосходно развязывает язык и дает силу голосу. Если кто хочет, можно попробовать.

Ничего, утрутся, мне же не выставлять свою кандидатуру на выборах!

Рестораны мы закрыли, но все равно приезжие находили какие-то возможности напиться и забыться. В завершения этого случая добавлю, что когда я почитал список этих "певунов", то схватился за голову — вот уж насквозь гнилая элита элит. Против большинства фамилий стояли такие, примерно, примечания: "злоупотребил казенными деньгами", "умышленно оставил полк во время боя", "неспособен к службе из-за контузии", "отчислен от командования за нерадение к службе" и так далее и тому подобное.

В гражданскую войну, в силу ненормальных условий, а также и в силу общего падения морали и дисциплины, вопрос о дезертирстве приобретал весьма важное значение. Наличие нескольких противобольшевистских фронтов открывало широкие пути для перехода офицеров из одной Белой армии в другую, даже и в тех случаях, когда им были совершены антидисциплинарные поступки или еще более тяжкие преступления. Некоторые офицеры сделали из этого своеобразный промысел или занятие. Отрицая Советскую власть, они записывались в одну из Белых армий, а затем, чтобы не участвовать в боях, под всякими благовидными предлогами, просили разрешения о переводе в другую армию, обычно отстоявшую от первой на десятки тысяч километров.

Получив таковое, они, уже на законном основании, освобождались от участия в борьбе, бесконечно долго "собирались в дорогу", а затем длинными месяцами совершали свой переезд. Когда они прибывали в другую армию, они заблаговременно уничтожали свои командировочные документы и поступали в армию уже как добровольцы, с тем, чтобы в ближайшее время вновь проделать ту же комбинацию в отношении какого-либо другого отдаленного фронта. Позже, в 1919 году, находясь уже за границей, я встретил много офицеров на пароходе Добровольного флота "Могилев". Они ехали из Англии и Франции (где же еще бороться с большевиками, не на фронте же) в Сибирь к адмиралу Колчаку. Некоторые из них с веселыми шутками и прибаутками чистосердечно рассказали мне свою одиссею.

Это явление у нас на Юге могло принять весьма большие размеры, если иметь в виду, что армии соприкасались и, следовательно, переход из одной в другую не представлял никаких затруднений. Верхи армий враждовали, что у многих могло породить сознание безнаказанности за свои прежние неблаговидные деяния, в случае перехода их в другую армию. При таких условиях непринятие в этом отношении нужных мер, подрывало бы дисциплину и наносило вред общему делу борьбы. Надо ли говорить, что Добровольцы в таких условиях быстро превратились в отстойник помоев и отбросов. А у нас — все не так. Не желая давать в своей армии приют добровольческим дезертирам, стремившимся, быть может, лишь избегнуть заслуженной там кары, мы отдали распоряжение, категорически воспрещавшее прием в Донскую армию лиц, состоявших в рядах Добровольческой армии. Но, однако, они не считали себя обязанными и в отношении нас поступать так же.

Еще большего внимания заслуживает следующее, чрезвычайно интересное явление. Некоторые офицеры — добровольцы определенно усвоили вздорную мысль, что Дон — источник, откуда можно и даже нужно все черпать для Добровольческой армии дозволенными и недозволенными средствами, включительно до применения вооруженной силы. Рвали под шумок все, что плохо лежало, и даже, что хорошо. Едва ли можно предполагать, что такое дикое явление, как воровать у своих, могло бы иметь место, если бы оно как-то не поощрялось свыше. "Вольтерьянство" приняло крайне причудливые формы.

Говорю так потому, что подобный взгляд проводился и у нас в отношении Украины. Но Украина борьбы с большевиками не вела. Все ее склады были под ключом у немцев и потому, если кому-либо удавалось "стащить" что-то нужное для Дона и доставить в область, — его расценивали, как героя, наделяли особым вниманием и благодарностью. Подобным, например, способом мои ребята "выкрали" и обманным путем доставили в Новочеркасск несколько десятков аэропланов с запасными частями и подвижными мастерскими, — то есть многомиллионное имущество.

Бог с ней с Украиной, но положение Дона было совершенно иное. Ведя напряженную и кровавую борьбу с большевиками, мы сами во всем отчаянно нуждались. Связь Донского штаба со ставкой Добровольческой армии была отлично налажена, при штабах постоянно находились представители командований и, следовательно, каждый вопрос можно было разрешить путем переговоров и взаимных уступок. Однако, Добровольческая тенденция была совершенно иная (воровать), быть может, как остаток неизжитой еще партизанщины.