Борьба за Дарданеллы

Можно себе представить, какие мысли владели де Робеком. Раны, полученные 18 марта, начали ныть и причинять боль. Для моряков поколения де Робека потеря линкоров являлась ужасной вещью, при этом не важно, какими бы старыми и отсталыми они ни были. Большую часть своей жизни они проводили на палубах этих кораблей, которые были их домом, и с годами у моряков выработалась не только привязанность к кораблям, но и гордость за них. На флоте традиционно корабль считался более ценным, чем человек: безразлично, ценой скольких жизней, но капитан обязан постараться спасти свой корабль. А тут за несколько часов три из самых больших кораблей флота, носящие знаменитые имена, ушли на дно.

К тому же де Робеку была прекрасно известна оппозиция Фишера дарданелльской авантюре. Может быть, Черчилль пока осаживает старого адмирала, но не вечны же молодые и восторженные первые лорды. Фишер является символом флота, его постоянства и его традиций, да и сам по себе это прекрасный человек. Он всегда утверждал, что флот вряд ли прорвется через пролив без поддержки армии, и вот эти три потопленных линкора подтверждают его правоту. Предположим, потеряем еще три линкора, если возобновим атаки? Это легко может произойти. И что Фишер скажет на это?

Был еще один важный момент. Де Робек очень надеялся, что, как только он войдет в Мраморное море, Гамильтон высадится в Булаире, в узкой части полуострова, и что турецкая армия, оказавшись отрезанной, сдастся. Поэтому перестанет существовать угроза важным коммуникациям флота через Дарданеллы. Но на совещании Гамильтон объявил, что это неосуществимо. Он сам плавал к Булаиру на «Фаэтоне» и видел своими глазами сеть окопов. Сейчас Гамильтон вносил предложение высадиться на оконечности полуострова и пробиваться оттуда. Это полностью меняло положение флота. Это означало, что внезапного разгрома турок не будет. Они будут продолжать удерживать Нэрроуз и угрожать транспортным судам, проходящим через пролив. Действительно, из Мраморного моря флот мог атаковать вражеские форты с тыла. Но сколько времени потребуется на их уничтожение? Сколь долго флот будет находиться в изоляции в Мраморном море без угля и боеприпасов? И «Гебен» по-прежнему цел и невредим. Две недели? Три недели?

Конечно, задержка с возобновлением атак с моря в ожидании готовности армии таила серьезную опасность. С каждым уходящим днем турки приходили в себя от бомбардировки 18 марта, и надо было взглянуть на эти новые траншеи, которые каждое утро появлялись на скалах, чтобы догадаться, что прибыли новые подкрепления. Ну и что теперь, сколько надо дожидаться? Гамильтон считал, что ему понадобятся три недели для полной готовности. Если бы Китченер, как и первоначально намеревался, позволил в начале февраля 29-й дивизии отплыть, войска были бы уже здесь и было бы совсем другое дело. Но 29-я все еще находилась далеко в море, на том конце Средиземноморья [4] , и Гамильтон не намеревался атаковать без нее — и к тому же Китченер намеренно запретил ему делать это.

4

На самом деле первые транспорты только что пришли на Мальту, где в тот день офицеры присутствовали на специальной постановке оперы Фауста.

Бёдвуд не соглашался с Гамильтоном. Он заявлял, что, может быть, стоит, пользуясь шансом, высадить десант теми силами, которые можно наскрести на Лемносе. Но при более глубоком анализе выяснилось, что не хватало всего подряд, начиная с орудий и кончая плавающими средствами. Более того, на приходящих из Англии транспортах грузы уложены в дичайшем беспорядке: лошади на одном корабле, упряжь — на другом, орудия загружены без передков и отдельно от снарядов. Никто в Англии не имел представления, есть ли дороги на Галлиполийском полуострове или нет, а потому на борт было загружено некоторое количество бесполезных грузовиков. Высадка в таких условиях на вражеском песчаном берегу — дело весьма опасное. А на Лемносе не было никаких средств для перекладки грузов. Поэтому сейчас ничего не оставалось, кроме как вернуть все назад в Александрию и привести весь личный состав и технику в подобие боевого вида. При условии, что административный персонал прибудет вовремя, Гамильтон рассчитывал, что армия будет готова к высадке на Галлиполи где-то в середине апреля: скажем, 14-го. В этом случае армия и флот смогут атаковать вместе и одновременно.

На этом и завершилось совещание 22 марта.

Вернувшись на «Куин Элизабет» и узнав новости, Кейс пришел в негодование. Он умолял де Робека изменить планы. Он доказывал, что новый отряд тральщиков избавит их от всех проблем и они будут готовы к прорыву. Задержка будет фатальной для армии.

Де Робек все еще чувствовал себя неловко и согласился снова встретиться с Гамильтоном. После полудня два моряка отправились к генералу, и Кейс вновь изложил свои аргументы. Ему задали вопрос, когда будут готовы тральщики, и он ответил, что примерно через две недели, 3 или 4 апреля. Де Робек опять отметил, что, поскольку Гамильтон будет готов 14 апреля, это всего лишь подразумевает задержку в десять дней. «Итак, — произнес Кейс, — вопрос окончательно улажен». Он добавил: «Должен признаться, что я был страшно расстроен и удручен».

В последующие дни к этой теме Кейс возвращается еще и еще, и, наконец, в его мемуарах, опубликованных в 1934 году, появляется энергичный непримиримый контрвыпад: «Я хочу официально зафиксировать, что не сомневался тогда и не сомневаюсь сейчас (и ничто никогда не поколеблет мое мнение), что начиная с 4 апреля флот мог прорваться через пролив, и с незначительными в сравнении с понесенными армией потерями мог бы войти в Мраморное море, имея силы, достаточные для уничтожения турецко-германского флота».

В 1934 году Кейс был адмиралом флота и великим человеком в мире, а его послужной список делал его героем, чуть ли не равным Нельсону. Но в 1915 году он был не более чем молодым, многообещающим коммодором и не мог состязаться с установившимся консерватизмом флота, который олицетворял де Робек. Де Робек не был слабовольным — это был благожелательный, твердый, мужественный и здравомыслящий человек, но у него была своя школа, и на нем лежала ответственность. Та неожиданная вспышка вдохновения, что иногда переносит командира через все принятые правила ведения войны в область дерзания, которая одаривает всем, вероятно, отсутствовала в характере адмирала. Но вряд ли его надо за это осуждать. Его «нет» было четким «нет», сейчас оставалось лишь выяснить, как Лондон отнесется к его изменению планов.

Черчилль рассказывает, что новость привела его в ужас. Потом он говорил Дарданелльской комиссии: «Я рассматривал этот день (сражение 18 марта) всего лишь как первый в многодневном бою, хотя потеря потопленных или выведенных из строя кораблей огорчила. Ни на один момент мне не приходила мысль, что нам не следует продолжать натиск в тех границах риска, на которые мы решились, до тех пор, пока ситуация не разрешится так или иначе. Я видел тот же настрой у лорда Фишера и сэра Артура Уилсона. Оба встретились со мной в то утро (19 марта) с выражением твердой решимости бороться до конца».

Но сегодня, 23 марта, перед Черчиллем лежала телеграмма де Робека, в которой говорилось, что тот без армии не возобновит операцию и это бездействие займет еще три недели. Тут же Черчилль садится за стол и составляет телеграмму с приказом адмиралу «возобновить атаку, начатую 18 марта, при первой же благоприятной возможности». Потом, созвав совещание с участием Фишера и Военной группы при Адмиралтействе, он представляет эту телеграмму для их одобрения.

Описывая это совещание, Черчилль, говорит: «Впервые с начала войны над этим восьмиугольным столом раздавались резкие слова». Фишеру и другим адмиралам казалось, что с телеграммой де Робека ситуация в Дарданеллах полностью изменилась. Они говорили, что всегда хотели оказывать поддержку чисто морской атаке, пока адмирал на месте ее рекомендовал. Но сейчас оба, и де Робек, и Гамильтон, против нее. Их трудности понятны: на них лежит ответственность. Было бы крайне ошибочно заставлять их атаковать вопреки их собственному суждению...

Черчилль не смог перебороть эти взгляды, хотя и использовал в споре в то утро огромную энергию. Когда наконец совещание завершилось безрезультатно, он все еще упорствовал в своем мнении. Но было очевидно, что он побежден. Асквит заявил, что согласен с Черчиллем, но приказа вопреки совету адмиралов не отдаст. В ходе дальнейшего обмена телеграммами де Робек остался непоколебим. В Дарданеллах бушевала непогода, а Гамильтон со своим штабом отправился в Египет. В Лондоне Китченер проинформировал Военный совет о том, что армия намерена взять у флота на себя задачу открытия пролива. Здесь уже нечего добавить, и Черчилль наконец сдался. Он любезно отправил де Робеку послание, сообщая, что его новые планы одобрены.