Борьба за мир

— Это тот? Кох? — Петр Хропов кивнул на офицера.

— Нет, Кох убит. А это — новый каратель.

— Значит, выполнил задание?

— Не я убил. А вот она. — Вася показал на Татьяну. — Опередила меня. — Он чуть подождал и с тоской добавил: — Ермолай Агапов погиб: Кох отрезал ему язык. Погиб и Савелий Раков: поджег фашистов в своей избе и сам сгорел.

— Жалко. Очень, — в тишине произнес Петр Хропов и, сняв шапку, поклонился земле. За ним последовали все партизаны. Петр Хропов надел шапку и снова к Васе: — А почему ты повел людей через это болото? Ведь ты его не знаешь?

— Повел не я, а нужда: нас толкнул в болото вот тот, — Вася показал на офицера и к Хропову: — А почему вы здесь, а не у Лебяжьего?

— Об этом потом. Яня, — обратился Петр Хропов к Яне Резанову, — срубите две-три березки, раскиньте на них вот это, — он смахнул с себя шинель и кинул на руки Яне, — и положите на нее женщину. Как ее звать?

— Татьяна Яковлевна, — ответил Вася.

Когда поднимали Татьяну, очнулся и Чебурашкин. Он подпрыгнул, как мяч, а увидав партизан, осипшим голосом заговорил:

— Э-э-э! Вот вы какие. А мы — вот мы какие. От смерти еле-еле удрали, да и то не все, — он говорил долго, путаясь, повторяясь, и походил на помешанного.

Петр Хропов обнял его.

— Отдохни, родной. Потом расскажешь, — и приказал подвести к себе офицера.

Тот подошел, презрительно посмотрел на Васю, на Татьяну, на Чебурашкина, признав их, и снова нервно задергал ляжками. Петр Хропов взял его за рукав шинели, подвел к ребенку — мертвому, в тине, сказал:

— Это миру несешь? Ты!

Офицер посмотрел на ребенка так же, как смотрит торговец драгоценностями, знаток редкостей, на разбитый, вовсе никакой ценности не имеющий кувшин. Посмотрел, прищелкнул языком и даже пожал плечами, как бы говоря: «А что? Ничего особенного».

— О-о-о! Да у него не сердце, а камень. Яня! Автомат!

Яня Резанов с готовностью подал автомат, но старик Иван Хропов опередил:

— Сын! Кровь моя, — заговорил он, обращаясь к Петру Хропову. — Я дрова сорок восемь лет сам колол. И смотри, какой топор у Яшеньки, — он выхватил из-за пояса Яни Резанова топор и, блеснув им на солнце, снова сказал: — Дай мне!

— Возьми, — и Петр Хропов отвернулся.

Затем партизаны извлекли из болота тех, кого могли отыскать. Вырыли братскую могилу и похоронили. Петр Хропов произнес короткую речь. Он долго смотрел на людей, лежащих на поляне, потом на братскую могилу, затем перевел взгляд на трупы карателей и сказал:

— Казнить будем. Казнить — топором по башке.

Глава девятая

1

Николай Кораблев недели две ничего не говорил, почти не принимал пищи, только часто пил чай и подолгу смотрел в потолок, напряженно ловя в памяти, как полузабытое сновидение, какое-то странное, с вытянутыми губами лицо, похожее на святочную маску.

Следственные органы, в том числе и медицинские, определили, что удар в голову был произведен молотком, слабой рукой, иначе молоток размозжил бы черепную коробку выше уха, и тогда больной окончательно лишился бы речи. Врачи решили, что теперь, кроме покоя и домашнего лечения, больному ничего не надо, что вот, когда он немного поправится, к нему приставят учительницу-специалистку, и она восстановит речь. А кто ударил — этого никто не знал, хотя Петр Завитухин сам первый и уж слишком суетливо рассказывал рабочим о том, что «начальника кто-то тюкнул молотком по загривку… ну истинный бог».

Больше всех в смятении и недоумении была Надя.

— Как же это, Иван Иванович? — шептала она, и губы у нее дрожали. — Ведь это все равно, как если бы вот вы ударили меня?

Иван Иванович беспомощно ронял голову на грудь, соглашаясь с Надей, а старик Коронов, присмиревший, словно на похоронах, неизменно твердил:

— Гнусу на земле много. Ой! Много! — и подозрительно смотрел на Варвару, которая как-то загадочно стихла.

— Видно, в самом деле втрескалась, шишига, — ворчал он, вначале обижаясь на нее за сына. Потом примирился, увидав, в каком тяжелом положении находится Николай Кораблев. — Может, бабья ласка и спасет его, тогда не греховное это со стороны Варвары, — и сам настоял перед доктором, чтобы Варвару допустили дежурить на квартиру к Николаю Кораблеву.

Варвара дежурила по ночам. Ухаживая за больным, она часто шептала:

— Касатик! Родненький! Сил наберись… тебе не положено хворать. Такому соколу, и хворать?

В таком состоянии Николай Кораблев пролежал недели две-три, затем постепенно начал говорить, интересоваться строительством моторного завода, и вскоре его квартирка превратилась в штаб-квартиру, а Надя — в своеобразного домашнего секретаря, что ей очень понравилось. Одно как будто навсегда пропало у Николая Кораблева — улыбчивость. Теперь карие глаза его были всегда строги и часто неподвижны, как у змеи.

Так прошел месяц, другой. Врачи уже уверяли, что больной вот-вот поднимется с постели, что медицина победила все недуги, как однажды, поздним вечером, Николай Кораблев впал в глубокий обморок… и снова потерял речь.

Все всполошились, особенно врачи, а от наркома поступила строгая телеграмма с требованием немедленно отправить больного в лучший по тому времени госпиталь на озере Кисегач, куда вылетал из Москвы доктор-знаменитость.

2

Бывают дни, когда важные события следуют одно за другим. Сегодня как раз и был такой день. Во-первых, из Совнаркома пришел пакет совершенно секретный, адресованный на имя Николая Кораблева, который надо было немедленно доставить адресату. Во-вторых, доктор-знаменитость из госпиталя сообщил, что Николая Кораблева можно выписать. И, в-третьих, сегодня Ивану Ивановичу подали сводку по строительству моторного завода. Он и до этого знал, что «дело идет хорошо», но еще не верил в победу, не имея под руками вот этих сухих цифр. Прочтя же сводку и раз, и другой, и третий, он воскликнул, обращаясь к Альтману:

— Поэма!

Альтман посмотрел сводку. Его большие серые, под густыми черными бровями глаза загорелись, и он, восхищенно глядя на Ивана Ивановича, сказал:

— Я горжусь своим учителем.

Вначале это польстило Ивану Ивановичу, и он вдруг почувствовал, что как-то вырос надо всеми, и где-то в глубине души у него даже мелькнуло: «Вот вам и беспартийный». Но тут же ему стало нехорошо, и он, повернувшись к Альтману, задыхаясь, крикнул:

— Глупость! И не подламывайте мою радость: это сделали мы все. Да! Да! И главным образом Николай Степанович!

— Он всю зиму в госпитале. Удивляюсь я, Иван Иванович, как вы любите свои лавры раздавать другим.

— Лавры? Какие лавры? Знаете что, у вас есть гаденькая черточка — капать. Вы иногда капаете от полной души и не замечаете, что капаете яд. Да. Да. Яд. И ступайте, ступайте. Я пока не хочу с вами говорить. Ступайте.

Альтман, улыбаясь, уходя из кабинета, все-таки сказал:

— А лавры-то не отдавайте, учитель мой.

Но как только вышел Альтман, на душе Ивана Ивановича снова появилось что-то сладкое и липкое, как вишневый клей.