Борджиа

– Измена! – закричал князь Манфреди, и в призрачном свете факелов сверкнули кинжалы.

– Нет, синьор, совсем не измена! – ответил в полной тишине Рагастен. – Недоразумение, в котором моей вины нет! В других обстоятельствах, синьор, вы заплатили бы жизнью за слово, которое только что произнесли… Но учитывая ваш возраст, вашу тревогу, а особенно мои намерения, которые я не могу вам объяснить, я вас прощаю!

– Вы! Меня прощаете! – возмутился старик. – О, Боже! В первый раз так говорят с князем Манфреди!

– Да, синьор… И я имею право так говорить, потому что вы меня оскорбили ложным обвинением. Да будь вы королем или императором, будь вы даже суверенным понтификом, я, ничтожный, все равно стою выше вас, потому что запретил себе платить той же монетой…

С удивительной мягкостью произнес Рагастен эти слова. И было в его манере поведения и в печальном голосе столько настоящего благородства, что все собравшиеся, знатоки в понимании отваги, не могли не восхититься шевалье.

Примавера, стоя в стороне, наблюдала за этой тягостной сценой, но о чувствах, волновавших ее сердце, догадаться было невозможно.

– Объяснитесь, – резко бросил князь Манфреди.

Шевалье повернулся к Примавере.

– Синьора, – сказал он, – когда я имел счастье встретить вас, когда я встал между вами и тем монахом, мне неизвестны были ваши друзья и враги. Если я, исполняя долг, посильный каждому мужчине, который оказался бы на моем месте, подверг себя мести герцога Борджиа, то по меньшей мере я не знал об этом. Но если бы я знал, то почел бы за великую честь пострадать ради вас.

– Хорошо, синьор, – быстро прервал его князь Манфреди, – что вы не брали на себя никаких обязательств…

– Но я их взял! – прервал его Рагастен. – Я встретился с герцогом Борджиа. Он меня принял сверх всех моих ожиданий…

– Так, что вы пришли сюда?

– Клянусь, что шел сюда, не предполагая о встрече с врагами Борджиа.

Тут в разговор вмешалась Примавера.

– Синьоры, – сказала она не слишком уверенно, – госоподин шевалье де Рагастен говорит правду. Он оказался здесь вследствие недоразумения, и только я виновна в этом… Синьор, вы можете уйти. Дайте только слово, что никому не расскажете о том, что здесь видели и слышали…

Рагастен побледнел. У него было чувство, что между ним и обожаемой им женщиной ширится пропасть. Он ответил дрогнувшим голосом:

– И я вас извиняю, синьора… Вы просите, чтобы я обещал не раскрывать секреты, которые я здесь случайно услышал… Одно это означает, что вы считаете меня способным на измену, если я не свяжу себя клятвой… Хорошо, я даю слово.

Заговорщики поклонились, пораженные простотой, уверенностью и благородством, которыми отличались слова француза и его манера держаться.

Рагастен принял эту почесть с некоторой долей болезненной меланхолии. Он величественным жестом приветствовал собравшихся и уверенно зашагал по галерее, ведущей к выходу.

Примавера, оцепенев, смотрела, как он медленно уходил. И при этом ей показалось, что боль от кончины матери сильнее давит на сердце.

XIV. Душа в смятении

Поднявшись на поверхность земли, Рагастен был так бледен, что можно было посчитать его мертвецом, восставшим из могилы на Аппиевой дороге. В его жизни произошло какое-то глубокое изменение. Это были жалящее ощущение безнадежности и смутное, едва ощутимое чувство горделивой радости.

Он медленно пошел между двух рядов молчаливых гробниц, спрашивая себя и пытаясь разобраться, что же с ним происходит. И его мысли вылились в отрывистые фразы:

– Порой, когда в присутствии дамы сердце начинало биться сильнее, я признавался себе, что люблю ее… Но потом кабаки, ссоры, дуэли отодвигали от меня образ любимой женщины… И тогда я становился свободным… Я мог с радостью мчаться повсюду, куда захочется!..

Он остановился и вытер лоб тыльной стороной ладони.

– Свободен!.. И один!.. Примавера! – прошептал он.

Его рука в каком-то машинальном движении коснулась лихорадочно горящих глаз, и вдруг он почувствовал влагу на своей руке… Да!.. Рагастен плакал!..

XV. Новые друзья

Рагастен вернулся в Рим.

Он направился к «Доброму Янусу». Продвигаясь по улице, приводившей прямо к гостинице, он наткнулся ногой на что-то лежащее прямо на мостовой.

– Что такое? – пробормотал он, нагибаясь. – Человек!.. Пьяница, что ли? Или раненый?.. Эй, парень, проснись же, черт тебя побери!..

Шевалье наклонился ниже и тряхнул мужчину, но тот не шевельнулся.

«Бедняга в жалком состоянии, – подумал он. – А между тем он не ранен… Крови на моих руках нет…»

При неверном свете дня, уже занимавшегося над крышами, Рагастен заметил, что неизвестный был молодым человеком с волнистыми темно-шатеновыми волосами, широким выпуклым лбом и выразительным лицом; юноша, видимо, просто потерял сознание, потому что шевалье, приложив руку к его груди, отчетливо почувствовал биение сердца.

Шевалье огляделся и заметил, что находится всего в паре десятков шагов от «Доброго Януса». Тогда он поднял неизвестного, взвалил его себе на плечи и понес.

Хозяин гостиницы синьор Бартоломео, разбуженный несколькими отчаянными ударами в дверь, поспешил открыть ее и, щедро расточая бесконечные восклицания «Санта Мария!», помог Рагастену перенести молодого человека в комнату шевалье. Его уложили на кровать. Рагастен с хозяином принялись растирать его, похлопывать его ладонями и смачивать виски холодной водой.

– Может, он умер? – сказал Бартоломео, а потом вдруг добавил: – Да я же знаю его! Он несколько раз приходил сюда с одним из своих друзей выпить бутылку белого вина и поесть мурен. Это художник. Его зовут Рафаэль Санцио…

– Наконец-то, – пробормотал он несколько мгновений спустя.

Молодой человек открыл глаза. Он быстро возвращался к жизни.

– Вам лучше, синьор? – спросил Рагастен.

– Спасибо… Да, лучше… Гораздо лучше… Кто вы?

– Шевалье де Рагастен, человек, породнившийся со шпагой…