Бородино

Всё, что было потом, Гарден помнил смутно, одни клочки воспоминаний никак не прилаживались к другим, и Гарден не мог, например, вспомнить, что он делал целый час, пока они отстреливались от русских, укрываясь за валом, и удивительным образом совершенно не помнил атаку русских кирасир, во время которой, рассказывали ему те, кто был рядом, он сам выбегал из-за вала и бил проезжавших мимо русских всадников штыком в бок. Гарден на это говорил: «Да, помню, как же, я тогда убил двоих или троих», хотя не помнил не только этих своих отчаянных поступков, но и того, откуда вдруг у него в руках вместо шпаги взялось ружьё. Гарден понимал, что находился в полубессознательном состоянии, в исступлении, он даже боли не чувствовал, хотя потом, вечером, нашёл у себя две рубленые раны – кирасиры, видать, тоже дотягивались до него. Потом он научился рассказывать обо всём этом так, будто помнил каждую секунду. Но он-то знал, что не помнит из своей жизни целые часы.

Он пришёл в себя только в лесу, куда оставшиеся в живых солдаты и офицеры 57-го отступили, расстреляв все патроны. Здесь он узнал, что русские укрепления всё же остались за французами, что в этом бою ранены генералы Компан, Рапп и тот самый Дессе, которому его так и не успел представить Шаррьер, что маршал Даву контужен, и что в третьей атаке на эти русские укрепления участвовала едва ли не половина Великой армии. Он иногда думал, что всего этого хватило бы на множество толстых книг. А между тем, когда всё это прошло и Гарден сидел в лесу в изорванном мундире и с удивлением смотрел на свою кровь, когда из Раппа вынимали пулю, а генерал Дессе не давал хирургу отрезать свою руку, когда раненого Воронцова увозили в лазарет на крестьянской телеге на трёх колесах, когда Багратион строил свои войска для последней атаки, ещё не было даже 9-ти часов утра…

Глава шестая

– Становись! – прокричал Багратион.

Колонны замерли. Он оглянулся. Здесь были все, кто ещё мог держать оружие в руках: солдаты и офицеры дивизии Воронцова, дивизии принца Карла Мекленбургского, дивизии Неверовского, дивизии Коновницына, кирасиры дивизии барона Дуки. В крови, в копоти и гари, они собрались под изорванные знамёна, на звук продырявленных барабанов и помятых труб.

– Дирекция – на середину! – прокричал Багратион и выехал вперёд. Рядом с ним выехал генерал Сен-При, француз на русской службе, начальник русского штаба. Багратион посмотрел на него и подумал: «Вот ведь где приходится помирать тебе, французская душа». Подъехали Коновницын и Дука. Выходило, что из генералитета они остались здесь едва ли не вчетвером. Воронцов, Горчаков, Неверовский, толстяк принц Карл Мекленбургский, из-за любви которого к выпивке началось сражение за Смоленск – все уже выпили свою чашу кровавого вина. «Ну и нам пора!» – подумал Багратион. Он с утра посылал за резервами, но пришли только несколько батальонов от Раевского и дивизия Коновницына от Тучкова. Багратион не думал, что Кутузов не дал войск – просто растянули линию, далеко резервы, долго идут. После того, как бой перемолол дивизию Коновницына, Багратион послал Маевского к Тучкову ещё раз, но потом стала слышна от Утицы орудийная пальба и Багратион понял, что ничем ему Тучков уже не поможет – удержался бы сам.

– Барабанщики! Атаку! – прокричал он.

– Атаку! Атаку! – закричали в рядах хриплые голоса. Барабаны забили. Багратион тронул коня.

– Эммануил Францевич, простите меня, если что было не так! – прокричал Багратион сквозь треск барабанов, поворачиваясь к своему начальнику штаба. Потом повернулся к Коновницыну: – И ты, Пётр Петрович, прости, не поминай лихом! И вы, Илья Михайлович, простите, если в чём перед вами был виноват…

Сен-При был на русской службе уже 17 лет и понял, что не прощения просит у него командир, а прощается с ним. Сен-При побледнел и тоже сказал: «И вы, Пётр Иванович, простите меня». Коновницын кусал губы, глаза его блестели. Несмотря на свой боевой опыт, некоторые черты поведения у него были совершенно бабьи (из-за этого офицеры звали его «Пётр Петровна»), а некоторые – едва ли не детские. Он не боялся смерти, как не боятся её дети, но именно детским нутром чувствовал сейчас, что минуты наступили необыкновенные.

– Христос с тобой, Пётр Иванович! И ты меня прости, если что было не так, – проговорил он.

Дука пристально смотрел на Багратиона. Дука знал, что уже 25 лет генерала не берут пули, в том, что Багратион заговорённый, были уверены не только солдаты, но и многие из генералов. «Что же это он, чувствует?» – подумал Дука, холодея.

– И вы простите меня, князь Пётр Иванович… – выговорил он.

Войска пошли. Барабаны гремели, завораживая, лишая мыслей. Багратион чувствовал, как смертной яростью наполняется душа. «Странная получилась жизнь… – вдруг подумал он и сам удивился таким мыслям – никогда так не думал. – Одна служба и была. Нечего было влюбляться в жар-птицу, нечего… – он вспомнил Екатерину Скавронскую в её 17 лет и те немногие дни и ночи, что были у них… – С Барклаем не попрощался. Зачем я писал про него разные мерзости? Ну да, сгоряча… И ведь не попросишь, чтобы передали, как я перед ним виноват – всех нас сейчас убьют, всех»…

Французы дожидались их молча. Сквозь дым видны были пушки, артиллеристы вокруг них и пальники, которые фейерверкеры держали над самыми затравками. Багратион пришпорил лошадь, вынесся перед ряды и, вытягивая к небу сияющую шпагу, прокричал:

– Дети мои! За мной! Вперёд!..

– Ура! – взревела тысячная человеческая масса и бросилась вперёд…

Глава седьмая

Было около десяти утра, когда к Раевскому приехал ординарец от Коновницына.

– Генерал Коновницын просит вас прибыть в Семёновское, чтобы принять команду над 2-й армией по случаю ранения князя Багратиона… – проговорил ординарец.

– Князь Багратион ранен?! – поразился Раевский.

– Да. Пулей или осколком в ногу… Очень серьёзно… – отвечал гонец. Свита, напряжённо прислушивавшаяся к их разговору, зашумела.

– Скажи Петру Петровичу, что сейчас не могу – на меня самого как раз идут французы, – сказал Раевский. – Вот отобьюсь, так приеду.

Раевский понял, почему французы двинулись на него именно сейчас – они сокрушили фланг, теперь им надо сокрушить центр. Раевский с несколькими адъютантами поехал на батарею. На площадке редута стояли кровавые лужи, но Шульман был ещё жив и даже не ранен.

– Я думал, они никогда на нас не пойдут, так и будут стрелять! – сказал он, подходя.

– Они взяли флеши, Багратион ранен. Теперь решили, что наша очередь! – ответил ему Раевский.

– О! – воскликнул Шульман. – Пётр Иванович ранен! Как же так?

Раевский только развел руками. Багратион был для всех почти бог, а то, что его 25 лет не брали неприятельские пули, приводило всех в священный трепет.

– Кончилось, выходит, его счастье… Если уж Багратион ранен, то нам-то и подавно не уцелеть… – задумчиво сказал Шульман.

Они разговаривали почти обычными голосами – французы перестали стрелять, опасаясь попасть в своих. Шульман отошёл, а Раевский попытался разглядеть что-нибудь впереди батареи. Видна была густая масса войск, от которой вдруг отделилась колонна и пошла, кажется, к редуту. Однако дым закрывал и ближние подступы, и дальние.

Раевский выбирал, куда бы ему подъехать, чтобы всё-таки увидеть французов, как где-то рядом раздался истошный крик: «Ваше превосходительство, спасайтесь!». Раевский оглянулся и увидел, как в редут вбегают французы со штыками наперевес. Убегавший от них адъютант, тот самый, который кричал, хлестнул лошадь Раевского, и та понеслась.

Это была атака 30-го линейного полка под командой генерала Бонами. Французы вдруг разом появились отовсюду – лезли через амбразуры, перепрыгивали через вал. Из-за грохота орудий в редуте не было слышно ружейной стрельбы, которую вела по французам русская пехота, занимавшая выкопанные у подножия кургана волчьи ямы, так что появление неприятеля воспринималось совершенно «как из-под земли!». Артиллеристы схватились кто за что. Однако рукопашная вышла короткой – артиллеристы частью были убиты, частью разбежались. Французы в упоении бросились дальше, выбежали за редут ещё на сто шагов. Увидевшие их русские батальоны вдруг… бросились бежать!

Бонами приказал бить сбор. Французы, опомнившись, возвращались в захваченное у русских укрепление.

– Поздравляю вас, генерал! – сказал генералу Бонами капитан Фавье, тот самый, который накануне привез Наполеону дурные вести из Испании, а в день битвы пошёл в атаку с 30-м полком, чтобы доказать императору, что в Испанской армии нет трусов. – Это удивительная атака, и она наверняка будет щедро награждена – вы выиграли для императора битву!

Бонами довольно улыбался. Он поступил в армию во времена республики, ещё в 1798 году был произведён в бригадные генералы, но в 1800 году, после Маренго, его изгнали из армии, обвинив в краже и взятках (на самом деле причиной изгнания было то, что родиной генерала была Вандея, и Бонами подозревали в связях с мятежниками). Только в 1811 году его вернули в армию – перед походом в Россию Наполеону нужны были все. Хотя фамилия Бонами и означает «добрый друг», но генерал характер имел скверный и демонстрировал это, не стесняясь: когда Бонами, чей полк стоял в Любеке, решил посмотреть спектакль в местном театре, он распорядился гнать с лучших мест из ложи мэра и начальника любекской полиции, и адъютант сделал это. Из-за этого у Бонами тоже начинались было какие-то неприятности, но за подготовкой, а потом и за самой войной императору всё недосуг было его как-то наказать. Теперь же, думал Бонами, такая удача спишет ему не только любекского мэра, но и много чего ещё авансом!