Бородинская мадонна

Забылся я уже перед самым рассветом, когда воздух в пещере выстудился и щипал лицо. Я увидел один из тех предрассветных снов, которые бывают столь явственны, что и по пробуждении человек не может разобрать, было ли это видением или произошло на самом деле.

Николай лежал рядом со мною на подстилке, но его ноги в блестящих офицерских ботфортах со шпорами стояли у входа, как две сапожные чушки. Меня это обстоятельство, помнится, нисколько не удивило, и я решил примерить ноги Николая, пока он спит. Я приставил одну из ног к своему бедру, и её сустав защелкнулся на моем, как смазанная деталь разобранного ружья. Таким же образом я пристегнул и другую ногу. Я вышел на улицу, присел, подпрыгнул, даже сплясал. Ноги действовали отлично и только немного резали в местах сочленений. И вдруг в голову мне пришла предательская мысль: а что если удрать, пока русский не проснулся? В конце концов, он всего лишь мой противник, и на войне как на войне. Его часы сочтены, а я на таких отличных ногах проживу долго и счастливо за нас двоих. Любой так поступил бы на моем месте.

Моя душа разрывалась между долгом чести и инстинктом животного себялюбия. "Беги, ведь, в конце концов, это только сон!" – убеждал я себя. Я сделал шаг прочь от пещеры и проснулся, как всегда, когда сон ставит душу перед чем-то невыполнимым.

– Да что же с ним стало! – воскликнула Маргарита.

– Мне трудно об этом говорить, – сказал Ион.

– Говорите, если вам дорога моя дружба! – приказала женщина.

– Извольте, – отвечал Ион, не глядя ей в глаза. – Я выполз из пещеры и увидел косой столб фиолетового дыма, ползущего со стороны оврага.

Перебравшись через овраг, я нашел на месте нашего магазина одни догорающие угли. Все те запасы, которые мы снесли в одну кучу и укрыли ветками перед тем, как спустить в погреб, сгорели дотла. Я полагаю, что ночью Николай напился водки через соломину, вставленную мною в горлышко его фляги, залез на печь и заснул. Огонь, между тем, перекинулся из печи на разложенные рядом дрова и охватил близлежащие развалины. Сам Николай обуглился до неузнаваемости. Целыми остались только манерка, найденная мною в куче золы, да его нагрудный офицерский знак.

Так я снова остался один в этом аду, без пропитания, без друга, без ног и надежды на спасение. Вещий сон ещё долго стоял перед моими глазами, терзая душу раскаянием. Мне все казалось, что я предал

Николая, оставив его одного. Меня лишь утешало, что все жертвы печного угара переходят в небытие без мучений, и в пожаре горело одно его бесчувственное тело. И ещё: что он сделал это намеренно.

– Отчего вы решили, что у этого офицера был сын? – спросила Маргарита.

– Не может быть, чтобы я упомянул сына, – смутился Ион. – Я просто предполагал, что после войны Николай захочет обзавестись семьей и у него, наверное, будут дети.

На самом деле Ион ещё раз встречал русских на Бородинском поле, но не признался бы в этом даже священнику на смертном одре.

К тому времени все припасы, перенесенные в берлогу при помощи русского офицера, подошли к концу. Ион выбрал и съел даже угли зерен на пепелище их сгоревшего магазина. Наконец, голод превратил его в животное, и он стал оспаривать падаль у стервятников и волков.

Целые тучи ворон слетались на места, где валялась крупная падаль.

Вслед за крылатыми разведчиками на пиршество сбегались волки. Звери отгоняли птиц, но те настолько обнаглели, что вступали в драку и, неохотно отскакивая с вырванными клочьями мяса, клевали их чуть поодаль.

Ион полз на птичий гвалт и звериный рык, втыкая перед собою тесак и подтягивая следом тело на салазках из доски орудийного ящика, а затем закидывал кишащую вакханалию петардами из ружейных патронов с нитяными фитилями. Вся эта нечисть разбегалась и разлеталась от вспышек, и человек, отрубив себе кусок поаппетитнее и посыпав порохом для остроты, пожирал его на месте. У него даже не хватало терпения отнести свою добычу в нору и поджарить на костре. Он разжевывал жесткие зловонные волокна, высасывал из них питательные соки и выплевывал то, что не мог проглотить. Тем временем волки, оправившись от испуга, осторожно возвращались и снова начинали ощипывать тушу с краев, а за ними слетались и вороны. Когда звери подбирались слишком близко, Ион скалил зубы и злобно рычал. И волки отпрыгивали, признавая в этом существе более опасного зверя.

Если к тому времени у Иона и сохранились какие-то человеческие пережитки, то они не относились к пище. Мерзлая строганина с душком была бы даже вкусна, если бы её можно было посолить. Он только не пробовал человечины.

Однажды утром, выползая на охоту, Ион почуял что-то неладное. Обычно поле в это время бурлило мерзкой жизнью. Там, обдавая голову ветром, проносилась на бреющем полете стая ворон, здесь пробегал пушистый волк с оторванной человеческой рукой в зубах или кипело яростное сражение между двумя стаями одичавших псов. Сегодня в поле стояла подозрительная тишина, насторожившая Иона, как и других зверей.

"Люди", – догадался Ион, и его рот тут же наполнился обильной слюной, потому что это понятие для него, как для любого животного, прежде всего было связано с пропитанием. Но и со смертельной опасностью. Ведь ни один зверь не убьет его, если рядом будет более доступная пища. А люди убьют просто так.

Его нюх, обострившийся до невероятной степени, чуть не за милю уловил дымок костра и молекулы пищевого запаха. Где-то у леса по ту сторону поля люди жгли костер и варили кашу.

Если бы это событие произошло в первые дни злоключений Иона, он бы немедленно поднял шум, стал что есть мочи вопить, взрывать петарды и звать на помощь. Теперь, наученный горьким опытом, он решил не выдавать своего присутствия до тех пор, пока не убедится в безопасности пришельцев. Если же появятся сомнения, лучше дождаться их ухода и полакомиться объедками. Ведь люди обычно настолько расточительны, что после них ещё можно сытно пообедать ещё раза три.

Люди сидели вокруг костра на лесной поляне, куда не проникал жгучий ветер с поля. Это была какая-то новая разновидность казаков, les hommes a grandes barbes, в тулупах, смурых зипунах и цилиндрических суконных шапках с большими медными крестами. Они были вооружены копьями и топорами, как доисторические охотники на мамонтов. Только у одного, похожего на мещанина или переодетого барина, на плече висело короткое кавалерийское ружье, а за поясом был заткнут восточный кинжал. Этот человек был одет в короткую бекешу с бранденбургами, высокие охотничьи сапоги и картуз с башлыком. Он был хорошо выбрит, говорил редко и негромко, но при каждом его слове горластые казаки замолкали, так что сразу было видно, что это их вожак.

Перед костром кривлялся гибкий безбородый юноша, одетый совсем по-летнему, в лапти и мундир французского генерала, но без шапки. Он что-то рассказывал, размахивая руками и разыгрывая целую пантомиму.

Очевидно, речь шла о недавней удачной схватке. Мужики посмеивались и качали головами. Ион чуть не закричал, увидев, что на коленях у каждого из этих людей с большими бородами стоит дымящаяся миска с едой. Ион затрепетал, слюни ручьем побежали из его рта на землю, но он заставил себя молчать. Спрятавшись между корней огромного корявого дуба, он наблюдал, как люди едят, в надежде на то, что они насытятся, подобреют, и тогда можно будет сдаться в плен.

Мужики подняли головы от еды, и на поляну вытолкнули связанного элитного жандарма в мундире с красной грудью и надорванным эполетом, болтающимся на плече. В своем нарядном мундире жандарм напоминал снегиря, залетевшего в стаю ворон. Мужик в высокой гвардейской шапке, отобранной у пленного, ткнул его сзади в ноги тупым концом копья, и жандарм упал на колени. Казаки разглядывали и ощупывали француза с простодушием каннибалов, поймавших в лесу моряка. Конвоир тут же начал стаскивать с жандарма сапоги, но вожак что-то внушительно произнес, и мужики расступились.