Бойся Кошек
Шрифт:
Когда Везин впервые заметил ее, она занималась вязанием на спицах, сидя на низком стульчике у залитой солнцем стены, и было в ее облике нечто такое, что сразу же заставило его подумать о большой полосатой кошке, погрузившейся в глубокую дрему, почти уснувшую, но одновременно готовую в любой момент к немедленному действию. Про себя он сравнил ее с громадным мышеловом. Она окинула его быстрым, оценивающим взглядом — вежливым, но в то же время лишенным какой-либо сердечности. Везин заметил, что шея ее, несмотря на всю свою внешнюю массивность, оказалась необычайно гибкой. Она мгновенно склонилась в его сторону и грациозно повернулась.
— Вы знаете, — проговорил Везин, — как только она посмотрела на меня, — он чуть улыбнулся своими извиняющимися карими глазами, — как
Он снова рассмеялся — тихо, вкрадчиво, а доктор Силянс, не перебивая его, что-то пометил в своем блокноте. После этого Везин продолжал свой рассказ таким тоном, словно опасался, что и так уже наговорил чересчур много, во всяком случае, гораздо больше того, во что можно было бы поверить.
— Это была очень спокойная и, несмотря на свои габариты и тучность, одновременно активная женщина, причем я чувствовал, что она прекрасно контролировала все мои движения даже тогда, когда я оказывался у нее за спиной. Потом она заговорила, и голос у нее оказался мягкий, плавный. Она спросила, много ли у меня багажа и удобно ли мне в моей комнате, а потом добавила, что обед назначен на семь часов, поскольку все жители этого маленького провинциального городка — ранние птахи. Тем самым она вполне отчетливо дала мне понять, что позднее бодрствование здесь не поощряется. Было очевидно, что и голосом своим, и манерами она подводила его к мысли о том, что здесь с ним вполне «управятся», что за него все будет спланировано и организовано, тогда как от него потребуется лишь окунуться в сложившийся уклад жизни и подчиниться устоявшимся традициям. От него не ждали никаких непродуманных заранее действий и вообще каких-либо серьезных усилий. Все это было полной противоположностью той обстановке, которая царила в вагоне его поезда.
Он тихонько вышел на улицу, испытывая волнение, умиротворенное блаженство, и понимая, что оказался в среде, которая полностью его устраивала и ласкала его чувства. Ведь всегда бывает проще, когда покоряешься другим, когда целиком полагаешься на них. Он снова принялся негромко мурлыкать себе под нос и весь город словно вторил ему в этом бархатном урчании.
Везин плавно скользил по изгибам городских улочек, все глубже окунаясь в атмосферу наполнявшего его бестрепетного покоя, бесцельно брел в неизвестном ему направлении, возвращался, изменял маршрут и снова шел вперед. Сентябрьское солнце поливало косыми лучами крыши жилых домов. Спускаясь по извивающимся переулкам, окаймленным покосившимися, почти падающими фронтонами и распахнутыми окнами, он изредка ловил взглядом мелькавшие далеко внизу сказочно прекрасные участки равнины, лугов и желтеющей листвы молодых деревьев, подернутых дремотной серебристой дымкой. Он чувствовал, что колдовское очарование былых времен прочно укоренилось в этих местах.
Улицы были заполнены живописно разодетыми мужчинами и женщинами; все куда-то деловито спешили, идя своим путем, и никто не оборачивался, чтобы поглазеть на его откровенно английский наряд. Ему даже удалось забыть, что из-за своей подчеркнуто туристской внешности он явно диссонировал с этой красочной панорамой, а потому с каждой минутой все более растворялся в окружавшей его действительности, чувствуя себя упоительно незначительным, почти ничтожным, и ничуть не озабоченным повышенной застенчивостью. Это было сродни превращению в частицу нежно окрашенного сновидения, про которое сразу и не подумаешь, что это всего лишь сон.
Восточный склон холма обрывался более круто и прямо у его подножья начиналась равнина, стремительно перераставшая в море сочленяющихся теней, на фоне которого маленькие вкрапления лесистой местности смотрелись подобно островкам, а пахотные поля походили на глубокие заводи. Отсюда он пошел вдоль старых крепостных валов древних фортификационных сооружений, некогда определенно имевших внушительный вид, а ныне превратившихся в живописную достопримечательность с их хитроумными завитками полуразрушившихся серых стен,
поросших своенравным плющом и другими вьющимися растениями.С широкой парапетной стенки, на которую он присел, чтобы немного передохнуть, оказавшись почти на одном уровне с закругленными верхушками постриженных платанов, он увидел раскинувшуюся далеко внизу площадь, в данный момент погрузившуюся в густую тень. То там то здесь с неба прорывался желтый солнечный луч, падавший на такие же желтые опавшие листья, и ему с этой высоты была видна гуляющая людская масса, наслаждавшаяся прохладным вечером. До него доносились лишь мягкий звук их шагов и слабое бормотанье голосов, пролетавших в редкие прогалины в густой листве деревьев. Фигуры сами чем-то походили на тени, когда его взгляд выхватывал их размеренные, подчеркнуто спокойные движения.
Некоторое время он посидел так, погруженный в раздумья, окунувшись в волны еле различимого людского гомона и почти неслышного эха, которое долетало до его ушей, чуть приглушенное кронами платанов. И городок, и весь небольшой холм, из которого он вырастал столь же естественно, как и древний лес, казались, ему похожими на существо, раскинувшееся в полудреме на равнине и тихо мурлыкавшее себе под нос успокоительную колыбельную.
Пока он так сидел, лениво растворяясь в атмосфере всеобщей сонливости, его ушей неожиданно достигли звуки рожков, струнных и деревянных инструментов — где-то внизу, в дальнем конце запруженной народом террасы заиграл городской оркестр, в котором особо выделялись очень мягкие, глубокие и сочные удары барабана. Везин всегда был неравнодушен к музыке, умело разбирался в ней и даже сам изредка, втайне от друзей и вдали от людей, играл для себя на органе негромкие и спокойные мелодии. Эта же музыка, доносившаяся сквозь листву деревьев и исходившая от невидимого ему и, конечно же, необычайно колоритного городского оркестра, попросту очаровала его. Он совершенно не узнавал, что именно они играли, да и вообще было похоже на то, что музыканты просто импровизируют без дирижера.
Фрагменты музыкальных пьес практически не разделялись паузами и, едва заканчивалась одна, как сразу же, словно по сигналу тронутых ветром струн эоловой арфы, начиналась другая. Музыка была составной и неотъемлемой частью этого места и всей окружающей обстановки, равно как и угасающий солнечный луч и едва уловимое дыхание ветерка были составной частью этой панорамы и этого времени, а мягкие звуки старомодных, заунывных рожков кое-где перемежались резковатым звоном струнных, и все это частично заглушалось беспрерывным уханьем большого барабана, отчего душа Везина наполнялась небывалой доселе, необычной, сладостной мощью, которая, будь она чуть послабее, могла бы показаться просто пленительной.
Во всем этом определенно чувствовался некий привкус диковинного колдовства. Музыка казалась ему до странности неестественной; она навевала мысли о колышащейся на ветру листве, о ночных дуновениях слабого ветерка, напевно скользящего вдоль проводов, труб дымоходов или оснастки морских судов. Или же — сравнение это прорвалось в ого сознание совершенно неожиданно — она походила на хор животных и поющих по-звериному и глядящих на луну. Ему даже почудилось, что он расслышал завывание, похожий на человеческий крик вой кошек, сидящих на ночной крыше, то взлетающий, а то опадающий надсадный стон. И музыка эта, приглушенная расстоянием и листвой, заставили его подумать о странной компании этих существ, облепивших высоко в небе невидимую ему жестяную твердь и обменивающихся друг с другом этими торжественными и одновременно мрачными звуками, взывая как к своим собратьям, так и к луне.
По словам Везина, у него даже сложился некий образ, который как ничто другое отражал самую суть нахлынувших чувств. Инструменты играли с самыми немыслимыми для него паузами, а чередующиеся крещендо и диминуэндо поразительно походили на традиционный кошачий концерт на крыше ночного дома, то стремительно возносясь, то столь же неожиданно, без всякого предупреждения опадая, переходя на более низкие, глубокие тона, и все это смешивалось в каком-то нелепом, диковинном хороводе диссонансов и аккордов.