Божьи люди. Мои духовные встречи

Среди родных и знакомых поднялось возмущение, и все стали убеждать его не уходить, не покидать мир.

— Что вы, Гаврила Семенович, — говорили ему, — зачем вам в монастырь идти? Можно и здесь спастись.

На что он отвечал им:

— Если можете, спасайтесь здесь сами, а я не могу.

Пришел Гавриил в скит на 2–й неделе поста, на 23–м году, ровно через 10 лет после того, как он в первый раз просил на это благословения у о. Иоанна в Москве.

В то время в Гефсиманском скиту настоятелем был о. Анатолий^[59] и жили замечательные два старца^[60]; и новому послушнику было суждено сделаться последовательно учеником обоих. Поступив в монастырь, Гавриил никому не сказал о своем даровании. “По делам своим, — говорил он, — считал я себя достойным только послушания на кухне”. Но недолго оставался скрытым его талант: кто-то из знакомых рассказал про него настоятелю, который призвал его и поручил ему писать иконы^[61]. Первая икона, написанная им в скиту, была икона Черниговской Божией Матери, на колокольне скита. Но нелегко ему было приниматься за дело: среди братии не было никого, кто мог бы помогать ему; и он сам разводил краски и приготовлял все необходимое: дело шло медленно. К тому же одновременно с Гавриилом поступил в Гефсиманский скит другой живописец, который всячески становился ему поперек дороги. Им обоим поручено было писать иконы; но тот монах писал яичными красками, не требующими столько времени для высыхания, как масляные, которыми писал Гавриил, и дело у того шло гораздо скорее и успешнее. Его все хвалили и отдавали ему предпочтение; но человек он был ненадежный: он несколько раз порывался пить вино и уходить из монастыря: сначала на время, а потом совсем его покинул. Тогда все работы по реставрации икон в обители стали возлагать на Гавриила: им были исполнены работы по реставрации почти всех икон пещерного храма в Черниговском. В самих пещерах он написал образ Черниговской Божией Матери, около могилки своего первого старца, о. Тихона; там приходилось писать почти в полной темноте, со свечой, что очень утомляло зрение; так что, выходя после работы на свет, он некоторое время не мог ничего видеть. Особенно трудно и утомительно было реставрировать иконопись на потолке пещерного храма, в алтаре и самом храме. Гавриилу приходилось писать, почти лежа на лестнице, держа в одной руке кисть, а в другой палитру, на которой была прикреплена свеча; после этой работы он долго чувствовал боль в спине и шее. Гавриилом же были написаны на стене Иверской часовни, около могилки о. Варнавы, изображение его старца о. Александра, архиепископа Антония и других, а также реставрировано изображение Покрова Божией Матери на потолке и стенах часовни; им тоже был реставрирован чудный образ Иверской Божией Матери, главное украшение часовни. В притворе Черниговского храма находится изображение Скорбящей Божией Матери во всю стену под лестницей, — также его работа. Гавриилу предлагали дать помощника; и одно время ему помогал старичок 70–ти лет. Пробовал он также взять себе человек 3–х помощников маляров, но ничего не вышло; и он вскоре отказался от всякой помощи, потому что опытных в живописи в монастыре не было, а неумелого приучать было трудно. Так и продолжал работать о. Герман один.

“Много икон написал я в жизни, — говорил о. Герман, — да писал-то я плохо, неумело — так, больше тщеславился да думал, что пишу хорошо, а на самом деле живописец я был плохой. И заказывали мне много икон, когда я еще в Гефсиманском скиту жил. Я все иконы писал с благословения о. игумена скита, сперва — Анатолия, а потом — Даниила^[62]. Только Даниил работы моей не ценил, относился к ней с пренебрежением: это для меня было полезно, а то я слишком гордился. Когда я письмо получал с заказом, то прямо шел к о. игумену; он благословлял принять и назначал цену. Потом я находил свои иконы в разных городах и местах. Раз, помню, ехал я в Киев; прихожу в женский монастырь, что против Киево–Печерской Лавры, там недалеко стоит монастырская часовня. Она была открыта. Я вошел, хотел свечку поставить.

Смотрю, икона Черниговской Божией Матери. Подхожу ближе: Боже мой! Моя икона: в углу написано мое имя, 1887 г. Поставил я свечу и спрашиваю у монахини, почему на иконе Божией Матери привешены золотые и серебряные руки, ноги, голова? Она мне отвечает: “Потому что икона чудотворная”. Боже мой! Моя икона, мною написана — и чудотворная!

— А кто ее писал? — спрашиваю.

— Не знаю, — отвечает она нехотя.

А то еще раз вызвали меня из скита к Троице в монастырскую гостиницу. Приехал важный генерал один, фамилия его Леонтьев, и с ним девочка больная, дочка его, лет 14–ти. Девочка видела во сне икону Божией Матери, которая в Черниговском пещерном храме, около иконы св. Пантелеймона. Справа Божия Матерь изображена с Младенцем и держит скипетр в руке. Вот он и просил меня нарисовать им копию с этой иконы.

— Вы можете это, батюшка? — спрашивают.

— Могу, — отвечаю.

— А она чудотворная, эта икона? — спрашивают они.

— Да, — говорю, — чудотворная.

А девочка спрашивает:

— Батюшка, как вы это можете писать с чудотворной иконы? Разве вам не страшно?

— Нет, — говорю, — ничего не страшно.

Они мне заказали икону; я им цену по–тогдашнему очень высокую назначил — 30 рублей. Потом они велели принести из гостиницы обед, накормили меня так радушно и отпустили. Я икону им и нарисовал и отослал”.

Были иконы — в Петербурге, в Саратове, в Чернигове, в Нижегородской губернии, в Кашине. Еще в Москве, в часовенке преподобного Сергия на Ильинке^[63] есть икона, написанная о. Германом; есть даже в Иерусалиме, в Сионском монастыре у одной монахини, духовной дочери его. Была икона Черниговской Божией Матери и на Афоне.

4. Монашество в скиту

Поступив в обитель, о. Гавриил стал ходить к старцу. В Гефсиманском скиту был в то время знаменитый старец о. Александр^[64]. Но один иеродиакон из братии отсоветовал батюшке идти к нему, говоря, что он очень строг, и отвел его к о. Тихону^[65], другому старцу. О. Тихон был очень простой и добрый, он с любовью принял к себе молодого инока, и тот часто стал ходить к нему, открывать свои помыслы, каяться в своих прегрешениях и просить наставлений и советов.

“Простой он был такой, — вспоминает о нем батюшка, — и такой любвеобильный. Бывало, придешь к нему, а стулья у него все завалены одежей, и он говорит:

— Ну, партошенька, скидывай на пол одеженку-то, садись. Давай чай пить.

И тут за чайным столом ему все говоришь и рассказываешь про себя, что на душе, да и то, что против него подумаешь и что против него говорят, а он отвечает, бывало:

— А ты ко мне не как к старцу, а как к брату ходи, а брат от брата утверждаем яко град тверд.

Меня все помысел смущал, будто старец для меня слишком прост, и я ему и это открыл!”

Удивительная любовь была у о. Тихона к своим духовным детям: бывало, ходит он в зимние теплые вечера в келии к тем из них, кто вновь пострижен, наставляет, укрепляет их; забывал про свою болезнь и усталость.

Но все же душа батюшки стремилась больше к о. Александру, как бы чувствуя всю ту важную духовную пользу, которую он от него должен был получить.

В это время у о. Александра не было келейника, и он, встретив однажды Гавриила, попросил его помочь прибрать келию; потом стал часто звать к себе помочь ему то в том, то в другом деле; наконец, переговорив с настоятелем, о. Александр захотел взять его себе в келейники. О. Александр жил против о. Тихона. Однажды, встретив о. Тихона, о. Александр просто сказал ему:

— Я у тебя ученика хочу отнять.

На что тот благодушно с поклоном ответил:

— Ну что же? Бери, пожалуйста, пусть он тебе послужит.

“Так меня из полы в полу и передали. Был я в послушании у о. Тихона 3 с половиной года, 7 лет — у о. Александра, а потом перешел к епископу Феофану Затворнику^[66]: и он очень добре устроил меня”.

Батюшка с любовью стал ходить к старцу, исполняя у него свое новое послушание, помогать ему, в чем мог. Он благоговел перед ним и чувствовал от общения с ним великую душевную пользу. Но вдруг помыслы стали мучить его: как это он, занимая уже ответственное место в монастыре старшего в живописной, несет такое послушание келейное у старца, и он с полной искренностью и простотой открылся в этом старцу, который сказал ему на это:

— Если не хочешь, не ходи.

Батюшка отвечал на это:

— Я не могу к вам не ходить, потому что чувствую от того великую пользу для души, только помолитесь, чтобы помысел этот меня не мучил!

Старец дотронулся слегка до его головы и этим прикосновением как бы изгнал мучивший ученика помысел.

И он продолжал ходить к старцу, все больше и больше проникаясь тем духом, которым горел о. Александр.

“Великий это был старец, — с умилением вспоминает о нем о. Герман. — Молитвенник, делатель молитвы Иисусовой. Зайдешь к нему, бывало, благословение взять ко всенощной идти, а он сидит и весь погружен в молитву. Вернувшись от всенощной, зайдешь к нему опять, он все сидит на том же месте — и весь ушел в молитву.

— Ты разве в церковь не ходил? — спрашивает меня.

Он и не замечал, сколько прошло времени, а прошло 4 часа. И благоговел же я перед ним: бывало, принесу ему обед, поставлю на стол, а сам стану на колена у дверей. И пока старец кушает, говорю все хорошее и дурное про себя; а старец все молчит и молится, только спросит иногда:

— Ты что? Еще долго будешь так стоять?

— Батюшка, да разве я вам мешаю?

— Ты мне аппетиту придаешь. Когда я один, то того, что ты мне принес, мне на два дня хватит, а когда ты здесь, то я все съем, да еще попрошу.

А то скажет мне старец:

— Ты мне сегодня трапезу не носи, не надо.

А я пойду от старца, да думаю о нем и жалею его. Думаю: “Как же это? Старец мой трудится, устает, сколько поклонов кладет, и вдруг — без пищи!” И ослушаюсь старца, принесу ему обед и поставлю перед ним.

— Да как же это так? — скажет старец. — Ведь я тебе говорил, что не надо?

— Батюшка, простите, не мог утерпеть, простите, виноват, хуже медведя несмысленного.

— Как так?

— Да как же, батюшка, когда медведь-то приходил к старцу одному, и приходил в тот самый час, когда ему велит старец, а я-то, батюшка, когда не велите — и прихожу.