Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]

Он сам выпил первым. Божичко внимательно наблюдал за ним. Потом взял поданную фляжку, сделал глоток.

– С Богом, ваша милость Грелленорт.

– Взаимно, ваша милость Божичко.

Дуца фон Пак подъехала рысью, стала возле Стенолаза с копьем поперек седла. Оба смотрели, как дьякон на буланой кобыле исчезает за голым хребтом холма.

– Теперь, – прервал молчание Стенолаз, – остается только дождаться. Рано или поздно он поранится железом.

Ты, наверное, удивляешься, – продолжил он чуть позже, не обращая внимания на молчание девушки, – что я пожертвовал на этого попика последнюю порцию Перферро? Не считая того глотка, который мне пришлось выпить самому, чтоб у него не возникло подозрений. Зачем я это сделал? Назови это предчувствием.

Дуца не ответила. Стенолаз не был уверен, понимает ли она. Это его не волновало.

– Назови это предчувствием, – повторил он, разворачивая коня и подавая Всадникам знак выступать. – Интуицией. Шестым чувством. Называй как хочешь, но у меня этот Божичко под подозрением. Я подозреваю, что он не тот, за кого себя выдает.

Глава шестнадцатая,

в которой читатель наконец узнает, что на протяжении последнего года происходило с похищенной злым Мелеагантом Гиневрой, любимой Ланселота. То есть Юттой, любимой Рейневана.

В монастыре доминиканок в Кроншвице в это время находились четыре послушницы, две ancillae Dei [1055] , шесть конверс и четыре панны из хороших семей. Количество изменялось, девушки уходили и приходили, а прибытие новенькой каждый раз было сенсацией. Новенькая бросалась в глаза. Лица становились привычными так быстро, что каждое новое мгновенно притягивало взгляд. Новенькую отличала также осанка: она еще не привыкла горбиться и смиренно опускать голову, благодаря чему возвышалась над общим уровнем. Выдавал ее также голос, диссонансом выбивающийся из общего шепота. Естественно, строгая монастырская дисциплина в молниеносном темпе нивелировала различия, раздавливая их, словно каток, но какое-то время новоприбывшая становилась сенсаций сезона.

1055

прислужницы Божьи (лат.).

Девушка, которую подселили в дормиторий [1056] в канун Иоанна Крестителя, имела, как оценила Ютта, все качества сенсации сезона. Она была чрезвычайно красива, ее стройную фигуру был не в состоянии испортить даже безобразный мешок, который здесь называли рясой конверсы. Каштановые волосы завивались на лбу в шаловливый локон, а в карих глазах играли плутовские искорки, не соответствующие вроде бы озабоченному приятному овальному лицу.

Девушка села на выделенную ей кровать, единственную свободную в дормитории. Волею случая это была кровать возле кровати Ютты. Которая как раз подметала в дормитории.

1056

спальня (лат.).

– Я Вероника, – представилась новоприбывшая тихо. И робко. Запрет употреблять имена был первой вещью, которую конверсе вбивали в голову. Если голова не была сильным ее местом, то запрет вбивали иногда другим способом.

– Я Ютта. Здравствуй и располагайся.

– Приличная кровать, – оценила Вероника, присев и подпрыгнув несколько раз. – В Вейссенфельсе у меня было намного хуже. Надеюсь, на ней никто не умер?

– В этом месяце? Никто. Не считая Кунегунды.

– Зараза! – Вероника перестала подпрыгивать. – От чего она умерла?

– Говорят, – Ютта улыбнулась уголком губ, – что от легких. Но я думаю, что от тоски.

Вероника долго смотрела на нее, а в ее глазах вспыхивали искорки.

– Ты мне нравишься Ютта, – сказала она наконец. – Мне повезло. Я сегодня помолюсь за покойницу Кунегунду, с благодарностью за то, что она освободила эту кровать. А относительно соседки слева мне также пофартило?

– Если у тебя вкус к кретинкам, то да.

Вероника прыснула. И тут же посерьезнела.

– Ты мне вправду нравишься.

– Ты вправду не теряешь времени.

– Потому что его жалко терять, – Вероника смотрела ей в глаза, – когда встречаешься с родственной душой. Это не каждый день случается. Кроншвиц – не первый мой монастырь. А твой?

– Тоже нет.

– По-прежнему холод, – как бы печально констатировала Вероника. – По-прежнему недоверие и ощетинившиеся иголки. Тебя здесь держат или очень недавно, или очень давно.

– В этом монастыре, – несколько ласковее ответила Ютта, – меня держат с двадцатого мая. А вообще меня держат в заключении с конца декабря прошлого года. Извини, но я не хочу об этом говорить.

События декабря 1428 года врезались в память Ютты как последовательность внезапных, но не связанных общим значением образов. Началось в тот день, когда ржание коней, крик и треск взламываемых ворот нарушили сонное спокойствие монастыря кларисок в Белой Церкви. Она была в трапезной, когда туда ворвались вооруженные схватили ее и выволокли во двор. В памяти возникли картинки.

Связанный Рейневан, дергающийся в руках кнехтов. Аббатиса с разбитыми в кровь губами, ее книги, ее гордость и слава, пожираемые огнем на огромном костре. Заплаканные монашки и послушницы.

Потом Зембицы, хорошо знакомый ей город, знакомый замок, знакомый рыцарский зал. Знакомый ей князь Зембицкий, одетый – как всегда, модно – в стеганый лентнер [1057] , mi-parti [1058] и poulaines [1059] с длиннющими носками. Ян Зембицкий, которого называли образцом и зеркалом рыцарства, некогда такой учтивый к ее матери и такой щедрый к ее отцу, который ее саму когда-то удостоил милым комплиментом. И вот внезапно это зеркало рыцарства с пеной на губах рвет на ней одежду, при всех присутствующих в зале мужчинах обнажает ее и бесстыдно касается, мерзко угрожает ей позором и пытками. А всё для того, чтобы шантажировать и запугать Рейневана, ее возлюбленного, ее любимого, ее Алькасина, ее Ланселота, ее Тристана, который смотрел на всё это с перекошенным лицом, белым, как рыбье брюхо, с глазами, из которых, казалось, вот-вот брызнет кровь, смешанная со слезами ярости и унижения. И вот этот Рейневан, тот самый и одновременно словно чужой, абсолютно чужим, никогда не слышанным голосом соглашается на какие-то страшные, ужасные, недостойные, позорные вещи. Соглашается на них, чтобы спасти ее.

1057

разновидность туники, которую рыцари носили, как правило, когда не надевали лат.

1058

сшитый из ярких тканей, контрастирующих друг с другом.

1059

башмаки с поднятыми вверх носками (фр.).

На что Рейневан тогда согласился, она не узнала. Князь Ян приказал кнехтам вывести ее. Она вырывалась, не помогло. Ее выволокли на крыльцо, потом в коридор. Платье и рубашка на ней были разорваны аж до пояса, грудь на виду. Кнехты, понятное дело, не могли пропустить такой случай. Как только они оказались в уединенном месте, ее приперли к стене. Один зажал ей рот вонючей ладонью, остальные начали ржать и лапать ее. Ее передергивало от отвращения, она спазматически содрогалась, им это нравилось, они удвоили усилия. Их гогот и гнусные комментарии привлекли кого-то из старших, на кнехтов посыпались побои, Ютта слышала звуки пощечин и глухие удары кулака. Ее отпустили, она сползла на пол и потеряла сознание.

Пришла в себя она в темном, пустом, воняющем прокисшим вином погребе. Она вжалась в угол, поджала колени под подбородок и сильно обхватила их руками. В этой позе она замерла. Надолго. Очень надолго.

Когда ее выводили из погреба, она чувствовала боль во всём теле, была окоченевшей и оцепеневшей как труп в rigor mortis [1060] . Она абсолютно не знала, что с ней происходит, даже тревога не могла пробиться сквозь туман, который обвил ее чувства, окутал ее толстым слоем чего-то мягкого и непроницаемого.

1060

трупное окоченение (лат.).