Божьи яды и чертовы снадобья. Неизлечимые судьбы поселка Мгла

— Правда, — признает португалец. — Но не хотите же вы убедить меня, будто я приехал повидаться с его тенью.

— К духам в гости не ездят. Они нам являются сами.

— Да к тому же тела моего отца здесь нет. Его переправили на родину.

Отец Сидониу отправился в изгнание вскоре после того, как сын родился. Сам он верил, что бежит от фашизма. Но диктатура была только предлогом. Он пытался скрыться от пустоты. Ни один политический режим не имел к ней ни малейшего отношения. И от той же пустоты бежал спустя сорок лет Сидониу Роза.

— От демократии, скажу я вам, бежать куда обиднее.

— Чего не знаю, того не знаю: мне бы от жены сбежать — и довольно.

Хотя в придачу пенсионер был бы не прочь сбежать от всех Уважайму, кишмя кишевших в стране. От тех, у кого задница, как он говорит, шире спины.

— Вы вот тут рассердились на меня за то, что я не называю вас полным именем. Но мне известен ваш секрет.

— У меня секретов нет. Это у женщин вечные секреты.

— Ваша фамилия Цоци. Бартоломеу Цоци.

— Кто вам сказал? Небось этот козел-администратор.

Бартоломеу неохотно признается, что это и вправду его фамилия. Сначала имя ему поменяли посторонние люди, при крещении. А к тому времени, когда стало можно снова стать самим собой, он привык стыдиться африканской фамилии. Сам себе сделался колонизатором. Так Цоци превратился в Одиноку.

— Я мечтал стать механиком, отремонтировать весь мир. Но, между нами, пока нас никто не слышит, скажите, вы представляете себе механика с фамилией Цоци?

— Ини нкабе дзиуа [5] .

5

«Я не знаю» на языке сена.

— А, доктор, уже и их язык учите?

— Их язык? Да разве ж он не ваш?

— Не знаю. Я уже ничего не знаю…

Португалец завидует тем, кто говорит на двух языках. На одном можно распрощаться с прошлым. На другом — обманывать настоящее.

— Кстати, о языке. Знаете что, доктор Сидоню? Я постепенно размулачиваюсь.

Он зажмуривается, широко разевает рот и высовывает язык. Врач хмурит брови: слизистая покрыта грибком, от него и беловатый налет.

— Какие еще грибы! — возмущается Бартоломеу. — Я становлюсь белым на язык. Наверное, потому что говорю все время по-португальски…

Смех переходит в кашель, и португалец опасливо отстраняется от источника заразы. И чуть не натыкается на Уважайму, только что перешедшего улицу. Администратор запыхался и на бегу едва здоровается со стариком и с доктором. Но потом все же останавливается под окном, чтобы в тени тщательно вытереть вспотевшее лицо.

— А, уважаемое начальство! — произносит старик Одиноку. — С утра пораньше — и уже кур смешить.

— Что случилось, сеньор Уважайму? — спрашивает португалец, сглаживая бестактность своего пациента.

— Парни из предвыборного оркестра, — переводит дух чиновник, сдерживая приступ праведного гнева. — Парни из оркестра сбежали с инструментами.

— Да, вот так судьба играет человеком. Выходит, жулики оставили вас без ансам… бля?

Не замечая иронии, Администратор сокрушенно кивает. Это не просто рядовая кража. Тут пахнет политическими манипуляциями, кознями врагов родины.

— Рыбак рыбака… — иронизирует Одиноку.

— Отчего ты не уважаешь меня, Бартоломеу? Меня, который не жалеет сил для страны?

— Страна бы предпочла, чтобы вы поберегли свои силы.

— За что ты меня не любишь?

— Я люблю свою землю, своих близких. А кого любите вы?

Однако Администратор уже заспешил обратно, слегка припадая на одну ногу. Бартоломеу и Сидониу, провожая глазами начальство, похоже, созерцают закат его политической карьеры.

— Жаль толстяка, — сознается португалец.

— А мне на него насрать, — припечатывает Бартоломеу.

И хохочет. Тут же на него нападает такой приступ кашля, что ни охнуть, ни вздохнуть.

— Блядская жизнь, — говорит он, — жить не можем без смеха, а потом от смеха же и помираем. — И заключает, переведя дыхание: — Вы думаете, я — аномалия?

Врач глядит в окно, и его бросает в дрожь, когда он видит, до чего слаб, до чего недолговечен его единственный друг в поселке Мгла. Оконный проем кажется рамкой предсмертной фотографии упрямого отставного механика.

— Можно задать вам личный вопрос?

— Смотря какой, — отвечает португалец.

— Вы когда-нибудь теряли сознание, доктор?

— Да.

— Мне бы хотелось потерять сознание. Неохота умирать, так ни разу не потеряв сознания.

Обморок — это смерть, поленившаяся доделать свое дело, временная кончина. Португалец — страж границы между жизнью и смертью — мог бы помочь ему устроить такой временный побег, короткую потерю сознания.

— Пропишите мне снадобье для обморока.

Португалец смеется. Он бы тоже не прочь устраивать сознанию перерывы, временно увиливать от обязанности влачить существование.

— Хороший удар молотком по голове — единственное, что приходит мне в голову.

Оба смеются. Смеяться вместе лучше, чем говорить на одном языке. А может, смех и есть язык, древний язык, который мы постепенно утратили, когда перестали владеть миром.

Глава тринадцатая

Врачу сообщают: старик Бартоломеу вышел из дома, бродит где-то по улицам, и никто не знает где. Если ноги сами тебя несут, забредешь далеко. А с головой отставной механик давно не дружит, она в плену или в заложниках, где-то отдельно от тела. Потому-то его внезапное исчезновение вызвало такую панику. Дона Мунда падает в ноги Сидониу, молит в тоске:

— Идите, доктор, найдите мужа, а то он уже, не дай бог, валяется без сил где-нибудь под забором.

Португалец берет спасательную операцию на себя и спешит по извилистым улочкам Мглы вслед за пациентом. Маршрут больного восстановить нетрудно: свидетели — на каждом углу. Старик то и дело терялся и обращался к прохожим за помощью.

— Где вы живете? — спрашивали его.

— Да разве это жизнь? — неизменно отвечал он.

Все запомнили ответ и все указывают дорогу, по которой за несколько часов до этого прошел Бартоломеу.