Божий гнев

Предстояло заместить несколько вакансий, а Радзеевский имел предложения со стороны нескольких кандидатов; таким образом, у него был предлог для посещения.

Мария Людвика, хотя, быть может, невысоко ценила его, охотно пользовалась его услугами, так как он доносил ей обо всем, что слышал, поддакивал ей и льстил.

Беседа о сенаторах, которые искали должностей, о враждебных и подозрительных королеве, о тех, против которых Радзеевский хотел ее настроить, продолжалась довольно долго и уже подходила к концу, когда подканцлер вздохнул и сказал вполголоса:

— Тизенгауз постоянно торчит в моем доме, и я подозреваю, что он переносит жалобы моей жены королю, а ей передает от него уверения в покровительстве, отчего она все резче относится ко мне. Что же я буду значить в своем доме, если мне, как это случилось сегодня, не позволяют воспользоваться конем и сбруей покойного?

— И вы покорились? — спросила королева.

— Нет, — отвечал подканцлер, — я не могу доходить до таких уступок, иначе буду слугою в собственном доме.

Королева наклонением головы дала ему понять, что одобряет его образ действий. Пожаловавшись, Радзеевский раскланялся и пошел к королю.

Тем временем Тизенгауз был допущен к хорошенькой пани Эльзбете, рассматривавшей пышные ризы, над которыми работали ее девушки.

Огорченная пани отослала девушек. Тизенгауз мог заметить на ее лице следы еще неостывшего гнева и раздражения.

С большим волнением она принялась рассказывать ему, что хотела оставить неприкосновенными одного из коней и любимую сбрую покойного и просила об этом мужа; но, наперекор ее просьбе, подканцлер сегодня утром приказал конюху оседлать именно этого коня тем самым старинным седлом и поехал в город.

— Я встретился с ним в воротах, — сказал Тизенгауз, — и он даже не ответил на мой поклон. Жаль этого прекрасного коня!

Он не кончил; подканцлерша быстрым движением белой ручки отерла слезы.

— Если не ошибаюсь, — сказала она, — а я, наверное, не ошибаюсь, — подканцлер тем смелее действует против меня, что королева на его стороне. Я никогда не имела счастья пользоваться ее расположением.

— Этому не следует придавать значения, — ответил Тизенгауз, — ни одна из польских панн не пользуется расположением Марии Людвики. Ее сердце лежит только к француженкам.

— Главным образом к ее хорошенькой любимице, — прибавила с двусмысленной усмешкой пани Радзеевская, — панне Марии д'Аркьен. Я не так злорадна, чтобы верить всему, что рассказывают люди, но привязанность королевы к этой девушке поразительна. Ей пророчат блестящую будущность, тем более что она обещает быть красавицей.

— Не могу этого отрицать, — сказал Тизенгауз, — и сама она знает, что хороша собой…

— Но ведь она еще дитя, — заметила подканцлерша.

— Лета ее, разумеется, мне неизвестны, — ответил Тизенгауз, — а на вид ей лет пятнадцать.

Наступила небольшая пауза; Тизенгауз оглянулся, чтобы убедиться, что никто их не подслушивает.

— Наияснейший пан, — сказал он, понизив голос, — с большим участием расспрашивал меня вчера о пани подканцлерше. Я должен был признаться ему, что бываю здесь. Кто-то, только не я, — продолжал он с усмешкой, — донес ему, что пан подканцлер распоряжается здесь самовольно. Король был сильно раздражен этим в находил, что не следовало бы ему уступать. Это его совет, который я передаю.

— Совет очень хороший, — отвечала подканцлерша, — жаль только, что мне трудно его исполнить. Я не могу с ним бороться, а вы знаете, слушает ли он мои просьбы. Вчера просила его о коне и сбруе, а сегодня он их-то и взял, назло мне.

— Если б конюх заранее получил приказ пани подканцлерши не давать коня, то пану Радзеевскому пришлось бы уступить.

Подканцлерша взглянула на него.

— Вы не знаете его, — сказала она, — только для того, чтобы показывать свою силу воли, он будет действовать мне наперекор; это ему ничего не стоит.

— Я уверен, — начал Тизенгауз, — что Ян Казимир охотно бы вступился за пани, но…

Радзеевская быстро перебила его.

— Прошу его не делать этого. Ах, нет! нет! Уже и теперь ходят Бог знает какие сплетни об участии короля ко мне; подканцлер все это обратит против меня; а мне и так приходится достаточно терпеть.

Радзеевская так волновалась, что молодой гость должен был уверять ее, что ей нечего бояться какого-нибудь ложного шага со стороны короля.

Посидевши довольно долго во дворце Казановских, Тизенгауз простился и пошел в замок.

Прошло несколько дней. Король беспокоился о пани Радзеевской, но сам не хотел к ней ездить, чтобы не привлечь внимания людей, а почти каждый день посылал Тизенгауза, который разузнавал о ее делах и сообщал ему.

Раза два молодой придворный столкнулся с самим подканцлером, который старался с каждым разом сильнее выразить ему свое пренебрежение и неудовольствие. Кроме того, ясно было, что слуги обо всем доносили Радзеевскому, особливо о том, что касалось его жены и ее знакомых.

Тизенгауз не обращал никакого внимания на дурное отношение подканцлера. Тщетно, встречаясь с ним, Радзеевский останавливался, устремлял на него пристальный взгляд и делал гримасу; молодой человек не желал ничего понимать.

Наконец однажды утром Тизенгауз по обыкновению хотел приказать доложить о себе пани подканцлерше, но в передней встретил, по-видимому, поджидавшего его управителя Радзеевского, некоего Снарского, который, подбоченившись, загородил ему путь.

Тизенгауз взглянул ему в глаза.

— Пан подканцлер, — заявил Снарский насмешливым и дерзким тоном, — приказал мне объявить вашей милости, что он не желает больше видеть вас в своем доме.

Молодой придворный так и подскочил, точно ошпаренный.

— Что? Что? — крикнул он.

Снарский, с расстановкой, пропуская сквозь зубы слова, еще раз повторил то же самое и, не ожидая ответа, ушел, захлопнув за собой дверь.

Пораженный, как громом, этим отказом, Тизенгауз долго стоял, не зная, на что решиться.

Идти напролом он не мог; подчиняться такому дерзкому требованию не подобало. На минуту он потерял голову, и медленными шагами вышел из дворца, не зная, что предпринять.

Для довершения его раздражения челядь канцлера, вероятно, знавшая заранее о том, что должно произойти, провожала Тизенгауза, чувствовавшего себя точно высеченным, замечаниями и смехом, пока он выходил умышленно медленными шагами, и довела его до белого каления.