Божий гнев

Ему было на что посмотреть здесь, потому что в каждом отряде было много разного оружия и разные методы обращения с ним.

Многие еще носили для красоты изящные луки и сагайдаки, хотя не пользовались ими, другие стреляли из луков и не пренебрегали этим оружием.

Для защиты и для красоты пользовались щитами, а некоторые, часто имевшие дело с татарами, забавлялись метанием арабских дротиков, с которыми орда делала чудеса. Пистолеты и мушкеты, старые и новые, особенно те, которые получались из-за границы, тоже были в употреблении, но ими скорее забавлялись как игрушками, а в битве от них было мало проку. Даже копья не всегда можно было пускать в ход против казаков и татар, которые не шли в бой рядами, а бросались беспорядочной толпой; так что часто копья приходилось оставлять на возах, как это было под Зборовом.

Добрая сабля, бердыш и кончер [22] были для жолнера главным оружием, о котором наиболее заботились. Кто привык к своей сабле, тот не отдал бы ее ни за какие сокровища в мире. Ценились не оправа и отделка, обыкновенно простые, а качество стали. С такой саблей в то время шляхтич ходил, ездил и даже спал, так как клал ее подле себя или под подушку.

Спустя несколько дней по прибытии в лагерь Дембицкого, влияние этого человека, хоть и не пользовавшегося весом, уже начало чувствоваться. Пошли толки о таких предметах, о которых раньше не говорили: о задерживании жалованья войскам, о медлительности посполитого рушенья, наконец, о верховном командовании войском.

22

Род короткой широкой сабли.

Большинство стояло за Вишневецкого, который был суровым и разумным гетманом, счастливым в бою. Никто лучше него не знал казачества, его хитростей и способов ведения войны. Хмель дрожал, слыша его имя, и домогался его крови. Жолнеры, имея его вождем, шли в бой, не задумываясь, так как знали, что он бодрствует и днем, и ночью.

Но чем громче была слава этого имени, чем чаще оно повторялось всеми, тем более росли зависть и нерасположение к нему гетманов и старшин.

Самого короля сумели убедить, что если бы он дал булаву Иеремии, тот затмил бы его славу, всю победу приписывали бы ему. В лагере уже теперь одни отстаивали и прославляли его, другие боялись и сомневались, а все придворные, видевшие, как жаждал славы Ян Казимир, советовали ему остерегаться Иеремии.

Король, предостерегаемый, предубежденный, уже в Варшаве относился к нему холодно и здесь решил не допускать его до главного начальствования. Наговоры и нашептывания князя Доминика Заславского оказывали свое действие.

Можно было уже заранее предвидеть, что здесь снова поднимется вопрос, если не о булаве, то о влиятельном положении и командовании лучшими отрядами. Даже лучшие и храбрейшие из старшин, слыша постоянные славословия Вишневецкому как единственному человеку, который мог справиться с казаками, морщились и досадовали, не соглашаясь, что ему нет и не может быть равного.

Те же, которые враждебно относились к королю, как подчаший сандомирский, превозносили Иеремию, славили Калиновского, хвалили старого Потоцкого, лишь бы унизить Яна Казимира.

— Где же он воевал и учился этому делу? — говорили они. — В молодости, при первой попытке, погубил весь свой табор, сам едва спасся, потом ходил в сутане и пел в хоре, забавлялся и вздорил, но в поле не бывал. Упаси Боже, доверить такому гетману все войско Речи Посполитой, хоть бы и приставили к нему разумных советников. Он может довести его до гибели.

Стржембош, слушая почти каждый день эти разговоры, продолжал, как уже начал, защищать Яна Казимира, рассказывая о том, что видел своими глазами, как заботился король о войске, как близко он принимал к сердцу рыцарскую славу, потерпевшую ущерб под Пилавцами.

Злоречивые все это приписывали влиянию и старанию королевы.

— Не станет ее, — говорили они, — и у него разом пропадет охота воевать.

Словом, еще не собрались все силы, еще не выступили в поле, а уж спорили о том, чего нельзя было предусмотреть.

Относительно Хмельницкого и гетмана ежедневно приходили новые вести, но все они сходились в одном: что следовало поскорее идти на помощь Виннице и Каменцу, так как казаки угрожали взять их.

Калиновский, по слухам, оборонялся очень храбро, но принужденный драться с превосходящими силами, не мог долго устоять.

Каменец защищали его укрепления, но если б осада затянулась, ему грозил бы голод, притом всегда можно было опасаться измены. В войске у Калиновского тоже шли нелады и свары, а под Винницей дошло до разграбления возов своими же разбушевавшимися солдатами, с которыми начальники не могли справиться. Потихоньку говорили, что на Украине и в Подолии в войсках такой переполох, что люди уходят толпами, еще не видав неприятеля. Следовало торопиться на помощь Калиновскому.

Король и двор, при всей спешке, не могли выбраться так скоро, как следовало бы при таких опасных обстоятельствах. Дело шло не о Калиновском и Каменце, в неприступность которого верили, а о придании походу короля возможно большей торжественности. За это стояла главным образом королева, а за нею подчинявшийся ее влиянию король, выступавший точно в Крестовый поход, с чудотворным образом, с благословением апостолической столицы, с освященным мечом.

Все это имело целью поднять дух войска и поразить врага.

В Люблине собирались все, кто должен был сопутствовать королю или проститься с ним в этом городе. Стржембош каждый день встречал знакомые лица. Приехал и маршалок Любомирский, хотя король запретил ему показываться на глаза. Говорили, что у него найдутся здесь приятели и посредники, которые выхлопочут примирение и прощение.

После первых известий от Калиновского о взятии Ямполя, происшествий под Винницей и приготовлений к осаде в Каменце пришли дальнейшие о том, что Хмель, разделив свои силы на три части, сам идет на короля, часть войска отправил под Константинов, а остальных под Каменец.

С каждым днем в лагере усиливалось движение и дополнялись приготовления к походу, и все с великим нетерпением ожидали прибытия королевской четы.

Стржембош имел достаточно времени привыкнуть к новому для него образу жизни, в чем помогал ему дядя, нарочно давая ему разные поручения, чтоб он успел освоиться с делом еще до выступления.

IX

После долгого ожидания прибыли наконец в Люблин опередившие короля квартирмейстеры, обоз, прислуга и разная утварь, а в один прекрасный весенний день и сам Ян Казимир, хотя с не слишком многочисленной и блестящей свитой, но в латах и шлеме, совершил торжественный въезд в город. За ним следовала королева в карете, запряженной шестеркою белых лошадей, и ее свита, тоже в роскошных экипажах. Все проехали прямо в костел, где их встретил папский нунций де Торрес с многочисленным духовенством.

В этот день, впрочем, ограничились только краткой молитвой, а главную церемонию назначили на третий день, причем было оповещено, что святейший отец прислал королю освященный меч и шишак и благословение на войну в письме, а королеве, согласно обычаю, золотую розу, такую же мать Яна Казимира получила некогда из Рима.

В свите королевы, кроме ее француженок, находилась лишь одна польская пани, подканцлерша Радзеевская. Хотя она ехала с мужем, но уже была пущена в ход сплетня, будто она предприняла эту поездку не ради Марии Людвики, а ради короля.