Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели
Шрифт:
Нас провели по всему скрипучему комплексу: учебные классы, бельевая, кухня, светлая комната для собраний и – в отдельном помещении – прачечная. Два главных здания соединял закрытый деревянный коридор. Мы видели странные маленькие комнаты и заброшенные помещения, туалеты, выстроенные по пять кабинок в ряд. Туалеты были новыми: сосновые планки все еще источали смолистый аромат. Нам не показали ни гостиных в передней части дома, ни спален местных монахинь, ни жилища главы ордена. Она жила в отдельной части комплекса (и на следующей неделе возвращалась из путешествия).
Мне очень хотелось, чтобы здесь оказалось действительно хорошо. Место было прекрасным: аккуратность сада приятно контрастировала с пышностью старых особняков. Все это сулило доброту, комфорт, даже дружелюбие. Временами так
Она была очень высокой женщиной с широким лицом и большими глазами, похожей на орангутанга. Я улыбнулась, когда она встретилась с нами в монастыре после возвращения из поездки, полагая, что она намеренно пытается создать забавное впечатление, но скоро опустила глаза под ее твердым взглядом. В ней не было ни женственности, ни мужественности, но от нее исходило ощущение непонятной силы. Она страдала подагрой; голова ее всегда была опущена, а взгляд устремлен под ноги. Она размахивала руками при ходьбе, поддерживая равновесие, передвигаясь как настоящий орангутанг; мы никогда не позволяли себе ничего подобного независимо от самочувствия, поскольку выглядело это слишком нарочито и вызывающе.
В то время когда я была в «Стелла Марис», глава ордена уже была нездорова. Она постоянно рвала, и ее преданная личная помощница с огромным трудом отыскивала рецепты, готовя такую еду, что ее желудок смог бы переварить. Глава ордера очень серьезно относилась к своей работе. Со временем я узнала, что женщина, которой я слала полные любви письма во время своего послушничества, была уверена: ее жизненная миссия – сделать так, чтобы никто слишком высоко не поднимал голову и все оставались покорными.
Покорность была рабской: никогда не высказываться, не жаловаться и не спорить. Мы должны были подчиняться без вопросов, а наше повиновение измерялось степенью самоотречения или душевного, эмоционального и физического страдания, которое мы были способны вытерпеть при выполнении приказов. Нам часто давали противоречивые указания, чтобы смутить или запутать, и публично унижали, если мы неверно следовали этим указаниям.
Главе ордена все человеческое было позволительно, поскольку подданные с готовностью наделили ее непогрешимостью, считая глашатаем Господа, – хотя для того, чтобы приписать особую святость причудливому безумию стареющей эксцентричной женщины, требовался английский стоицизм (который я не разделяла), подкрепленный большими дозами религиозного пыла (который я разделяла), – и еще потому, что монастырь «Стелла Марис» в любом случае был местом испытаний. Здесь своенравных ломали, а в тех, кто еще не был сформирован – или сформирован неправильно, как мы, выпускники колледжа, находившиеся под влиянием светских наук, – закладывали подлинный дух ордена. Главе ордена позволяли обходиться с людьми так еще и потому, что ей была присущи сумасшедшая откровенность и предприимчивость. Ее новации были жестокими, но их удивительная ценность вызывала уважение. Наконец, что самое невероятное, у нее было чувство юмора, а во взгляде иногда проскальзывала доброта, опровергая ее безумие. Когда-то она могла быть невероятно талантливой женщиной, но стала жертвой собственного ордена и собственных убеждений. Глава ордена часто находилась с нами в храме и как минимум раз в неделю беседовала, хотя оставалась при этом полнейшей загадкой, поскольку практически никогда не общалась с монахинями тет-а– тет.
Сестрой, ответственной за третью категорию монахинь, была мать Мэри Джон, женщина шестидесяти пяти лет, полная, серьезная, но с легкой улыбкой в карих глазах. Оливковая кожа делала ее похожей на итальянку или испанку, а над верхней губой у нее росли тонкие темные усики. Мать Мэри Джон была воплощением стабильности и доброты, но последовательно отказывалась брать на себя роль утешительницы, что могло являться ее природной склонностью. Она была суровой, когда видела, что это необходимо, но не проявляла жесткости просто по привычке, как глава ордена. В трапезной она сидела за длинным узким столом
в форме буквы «L», где обедали послушницы и рабочие сестры. Монахинь было много, и места едва хватало.Когда нам дозволялось общаться, мать Мэри Джон делала вид, что не слышит наших остроумных замечаний по поводу местных порядков. Она ценила тонкий юмор, и это нас спасало. Смех был бальзамом для наших молодых душ, давая драгоценную возможность повеселиться за обедом и во время отдыха. Когда мать Мэри Джон смеялась, ее большое тело колыхалось, глаза закрывались, губы смягчались, и она прикрывала рот салфеткой. Мне импонировало, что она не могла подавлять свое веселье: ей нравилась наша компания. Она и сама умела смешить до колик, неожиданно для окружающих проявляя сдержанное чувство юмора, но в основном была тихой, следя за динамикой группы и проверяя, чтобы каждый из ее подопечных находился рядом и был в полном порядке.
Мать Мэри Джон доводила до нашего сведения указания главы ордена, координировала выполнение монахинями их обязанностей, ежемесячно проводила с каждой из нас беседы, проверяя, насколько мы продвинулись или, наоборот, отстали, поправляла, если это необходимо, и налагала наказания. Она же вела некоторые из дневных собраний, проводившихся во время отдыха. У меня создалось отчетливое впечатление, что, несмотря на то что она тщательно выполняла свою задачу, связанную с испытаниями, это противоречило ее природе. Поэтому исходящие от нее наказания были более приятными и в то же время более болезненными. Возникал вопрос: «Зачем наказывать, если это кажется неправильным?» И ответ оказывался таков: «Пути Господни (то есть правила и методы главы ордена) неисповедимы, и мы здесь не для того, чтобы спрашивать, а для того, чтобы приносить жертву в виде послушания». Мать Мэри Джон обладала состраданием, но ее преданность ордену была сильнее.
В «СТЕЛЛА МАРИС» работал профессиональный садовник, круглый год выращивая цветы и овощи. Он сердился, регулярно получая противоречивые приказы и в результате этого делая много работы впустую. В начале осени он сдался и ушел. Такого от простого слуги никто не ожидал! Сестры забыли, что он не давал обета послушания. «Он же любит свой сад, его очень уважают за хорошую работу. Он вернется», – слышала я разговоры между сестрами, но они ошиблись. Сорняки на овощных грядках расцвели буйным цветом, а он так и не вернулся. Тогда мы и столкнулись с одним из незабываемых безумных приказаний главы ордена – десятерым из нас велели выдернуть всю крапиву голыми руками. Мы не должны были останавливаться до тех пор, пока не уничтожим все сорняки.
Если вас когда-нибудь жалила английская крапива, шипы которой впиваются в кожу, вы знаете, что боль после этого не проходит довольно долго. Когда крапива жалит, это ощущается как слабый, а иногда и довольно-таки сильный удар тока в зависимости от чувствительности кожи. Мы сначала колебались, но потом поняли, что мы должны подвергнуться испытанию болью.
Я ухватилась за крапиву обеими руками и немедленно вздрогнула от резкой боли, однако решила, что лучше всего продолжать работать, вооружившись крепкой волей. На двух обширных участках росла высокая крапива с толстым стеблем, будто выведенная специально. Вскоре наши руки покраснели до локтей. Мы трудились около двух часов, до тех пор пока не вырвали последний сорняк. После чего мы вымыли руки, надеясь, что боль уйдет, но так и не смогли от нее избавиться. Холодная вода была благословением для горевшей в мучительном жару кожи, однако грубое покалывание никуда не делось. Ночью я не могла уснуть от жгучей, пульсирующей боли и видела, что никто из нас не спал.
«Почему мы выдирали эту крапиву без перчаток?» – тихо спросила во время отдыха невысокая сестра-ирландка.
Всем нам было интересно услышать ответ, и мы с нетерпением прислушались. Мать Мэри Джон поняла вопрос, но, поскольку у нее не было вразумительного объяснения, она промолчала, пристально глядя на свое вышивание.
ЧАСТО МЫ выслушивали речи о ценности страдания. Мысль приблизиться к Иисусу через боль обладала для нашего коллективного эго невероятной притягательностью. Жизнь в «Стелла Марис» была напряженной, и страдания в меню стояли ежедневно.