Брачный марафон

– А, ну-ну, – с недоверием скрылся он. Я огляделась по сторонам, нашла ножницы и, давясь слезами, приступила. Отрезала и выкинула кружевной воротник. На место дыры я прицепила булавкой какой-то дурацкий цветочек, а юбку кое-как склеила и закрепила нитками, забрав в складку пластмассовый след.

– Так гораздо лучше, – заставляла я себя повторять, не обращая внимания на охреневшее лицо мамы. Папа, осмотрев остатки былой роскоши, заявил, что водка остыла уже достаточно, и предпочел заанестезироваться. Мне такое счастье было не дано.

– Ты уверена, дочка, что так лучше? – робко уточняла мама, на что мне пришлось весь вечер делать вид, что от такого «эксклюзива» мне страсть как получшело. Надо ли говорить, что двадцать шестого числа я посадила куклу на шкаф и постаралась забыть о ее существовании.

Достоинство! Вот что зазвучало в моей голове, как только до боли притягательная фигура Полянского скрылась за створками лифта. Когда я повернула голову в сторону своего отдела и увидела заинтересованные беспардонные глаза Селивановой, то почувствовала дежавю. Надо сделать так, будто именно того, что произошло, я как раз и желала больше всего. Всю жизнь мечтала. Пусть даже никто не поверит, но чтоб ни одного вопроса, ни одного упрека. Ни единого слова сочувствия, от которого я разревусь и потеку грязевым ручьем по стенам родного учреждения. Улыбочку! Вас снимают скрытой камерой.

– Слава Богу, хоть с Полянским все выяснили, – с облегчением выдала я Селивановой, пытаясь понять, слышала ли, могла ли она услышать подлинный текст диалога.

– А что он хотел? – удивленно спросила она. Ее недоумение меня успокоило. Нет. Не слышала. Только строила предположения по выражениям лиц.

– Да, мы же с ним ведь все-таки… Ну, теперь он хоть понял, что я – не его вариант, – неслась я.

– А что, он что-нибудь тебе предлагал? – с недоверием уточнила эта стерва.

– Я не стала дожидаться предложений. Мало ли, кто с кем поцеловался по-пьяни. Мне теперь надо думать о серьезных вещах, – тут я почувствовала предел и бросилась к рабочему столу. У меня в нижнем ящике, под стопкой журналов «Лиза. Отдохни!», пылилась должностная инструкция, которую мне когда-то поручили вбить в компьютер, да так и забыли потребовать результат. Я достала ее и принялась молотить по клавишам с яростью, на которую только была способна.

– С тобой все в порядке? – спросила Таня Дронова. Видимо, я все-таки не до конца контролировала выражение лица.

– Не очень. По-моему, у меня температура, – проронила я. Дальше я принялась совершенно искренне постанывать, прикладывать руку ко лбу и закрывать слезящиеся глаза.

– Можешь допечатать завтра, – забеспокоился Виктор Олегович, который некоторое время с удивлением разглядывал инструкцию. Похоже, он ее не опознал.

– Я пойду? – не стала капризничать я.

– Иди-иди, – ласково кивнул он, осторожно дыша в противоположную от меня сторону. Видимо, он решил, что я подцепила очень птичий грипп. Я в полубессознательном состоянии выбралась из здания, добрела до ближайшего кафе, зашла туда, заказала дрожащим голосом чай и разревелась. Не очень прилично, конечно, хлюпать отнюдь не киношным носом и вытирать слезы с покрывшихся красными пятнами щек, но на приличия мне было наплевать. Почему это ОН моментально поверил всему, что наболтала про меня Селиванова? Сволочь! Сам не звонил, пропал, а теперь не удосужился даже послушать моего мнения. Да я сама с ТАКИМ не желаю больше иметь ничего общего!

– Но ведь именно в этом и проблема, что Селиванова наболтала ему про тебя правду, – тихо укорял меня внутренний голос. – Она же и не знает, что ты ни в какую Америку не стремишься.

– А все равно! – обиженным ослом упивалась своей обидой я. – Сам дурак, мог бы спросить. И вообще…

– Что вообще? Неужели ты готова наделать очередную кучу глупостей, только чтобы избежать любых маломальских проблем?

– А вот и не глупостей, – отрезала я и включила глухаря. Не знаю, хорошо это или плохо, но всю жизнь я ощущала внутри себя наличие некоего предохранителя, который в экстремальных условиях отрубал мою способность к логическому анализу своего поведения. Я просто отключалась и начинала вести себя подобно некоему папоротнику, который просто растет в лесу. Ни по ком не страдает, никого не любит. Просто растет. Именно этим я и решила заняться. Поскольку на работе меня ждали разборки, к которым я не была готова, а также, главным образом, разборки, которые меня НЕ ждали, как бы я к ним не готовилась, я решила использовать богатые возможности стресса до конца. Я слегла всерьез.

– Тридцать восемь и семь, – не без удовольствия отметила я показания термометра к утру. – Надо вызвать врача.

– Я вызову, – с беспокойством, которое насмешило меня, пообещал Ромка. Внутри я ощущала себя мошенником, которого вот-вот поймают с поличным, но, как ни странно, даже врач не стала поднимать меня и мои личные стенания на смех. Наоборот, она оценила высоту ртутного столбика, отметила мои слезящиеся покрасневшие глаза и даже что-то нашла нездоровое в том, как я дышу.

– Больничный режим, однозначно. Покажетесь в следующую среду, – ободрила меня она. Краешком сознания я порадовалась свободе и ненужности ходить на работу, после чего повернулась лицом к стене и снова заделалась папоротником. Я пересчитала все цветочки на правой половине обоев, затем перешла на левую и уснула. Почему-то никогда мне не хватало сил досчитать все цветки до конца. Лучшее снотворное срабатывало без промаха.

Однако не получается спать вечно, если все-таки теоретически ты еще жива, поэтому где-то к пятнице я прочухалась, скинула с себя папоротникообразное состояние и приняла вертикальное положение. Чисто из интереса, что из этого выйдет.

– Может, тебе еще полежать? – взволнованно уточнил Ромик. – А то ты просто-таки прозрачная, натурально приведение.

– Да что ты? Как Карлсон? – с недоверием дошаталась до зеркала я. Оттуда, из Зазеркалья на меня глядело бледнолицее существо в огромной ночной рубашке, фиолетовые круги под глазами и оскалившиеся губы придавали существу окончательно инопланетный вид. Я подумала, что в таком жалостном виде меня бы пожалел даже Полянский, если бы имел возможность посмотреть. А может, ему фотографию выслать? И с обратной стороны попросить прощения на случай моей скорой смерти. Что-то типа «Я знаю, как мало значу в твоей жизни теперь, но прошу всего лишь прощения. Если мне суждено умереть, знай – я не предавала тебя, я любила тебя всем сердцем! Всем моим разбитым сердцем! Искренне твоя навеки Катя Баркова». И фотка с потерянным выражением лица. Бледного, почти прозрачного лица.

– Блеск! – не удержавшись от всего великолепия мечты, высказалась вслух я.

– Ты о чем? – озадаченно смотрел на меня братец. Я оглядела его с ног до головы и помрачнела.

– Вот скажи, если бы из-за тебя девушка почти умерла, ты бы ее простил? – решила сделать что-то типа тест-драйва я.

– За что? – деловито уточнил он.

– За… предполагаемую измену, – подбавила данных я.

– Предполагаемую или реальную? – не отставал он.

– Ну, предполагаемую. Хотя вполне реальную, – усложнила задачу я. Ромка задумался, почесал репу и ответил:

– Ну его, на фиг. Один раз смогла, значит и второй раз налево пойдет. Нехай помирает, раз такая дура. Тем более, когда «почти» помирают, то это всегда проходит.

– Сам ты дурак последний, – взвилась я, ясно давая понять, что Ромик, как всегда, выбрал неправильный вариант ответа. Пусть и честный, но неправильный. Гад. И Полянский в таком случае тоже гад первостатейный. И на примирение мне нечего рассчитывать, так что осталось мне только действительно лечь и помереть. Но… Что-то как-то неохота. В другой раз. А пока остались у меня в жизни какие-никакие незавершенные дела. Например, отомстить этой сволочи Полянскому за его тупой мужской шовинизм. Подумаешь, увидел загорелую девушку. Эка невидаль! Мог бы и … Так, стоп. Это я уже говорила. Тогда надо мстить Селивановой. Хоть и не слишком понятно, за что, но зато приятно. И дело это пойдет только на пользу моей карме.

После такой мозговой активности измотанный организм потребовал душевного отдыха, который я себе организовала в виде Полинки, которая всю субботу с готовностью поливала мужской род грязью и подогревала мне, болящей, глинтвейн. В воскресенье я мазала уже отошедшую от мук красоты морду лица сметаной и увлажняющими кремами, а внутрь себя запихивала полезную овсянку с вареньем. Радость жизни возвращалась ко мне практически бегом. К вечеру понедельника я была настолько довольна неожиданно обломившимся мне отпуском, что была готова, во-первых, вообще навсегда отказаться от мужчин. Во-вторых, я в который раз убедилась, что женщины, в большинстве своем (не считая Селивановой) гораздо лучше, умнее и мудрее мужчин. В-третьих, подумала, что работа не волк, в лес не убежит, а посему надо как-то к среде стереть с лица это довольное лоснящееся выражение, а то тетя-доктор меня пошлет… Просто пошлет. На работу. Что, в-пятых, однозначно не может быть выражением космической справедливости. Потому как по справедливости я имею право еще на недельку безделья.

– Надо вечером пить холодное молоко. Можно раскашляться, – вошел в мое положение Ромка. Что-что, а работу он ненавидел также как и я. Однако космическая справедливость в который раз показала мне, кто в доме хозяин, и сделала все по-своему. Не желая, видимо, допустить моего падения в пропасть лесбиянства и мужененавистничества, она организовала мне мужчину с доставкой на дом. Прямо в понедельник вечером. Пятнадцатого октября. Ромик, как всегда, куда-то собирался, потому что было уже довольно поздно, за окном стемнело. Самое время вампирам вылезать из своих углов. Поэтому он был сосредоточен и зол. Когда в дверь позвонили в сто тридцать пятый раз, он заорал.