Брак холостит душу

«Я по важному делу, мне непременно нужно с ним поговорить!..» Войдя в спальню, женщина замялась: «Мне неловко говорить… у меня оказалась одна рукопись – там стоит Ваша фамилия». «Рукопись?! Как она к вам попала?» – экспансивный Мстислав Александрович подскочил на кровати. Она, учительница, была мобилизована в начале войны на лесозаготовки, по соседству с которыми расположена воинская часть. По вечерам она слышала, что «лес стонет от хохота, мужского и женского». Когда она поинтересовалась, «из-за чего стонут деревья», оказалось, что солдаты просвещают молодых учительниц чтением «Тени Баркова». Героиня рассказа потребовала у солдат рукопись, но те не пожелали расстаться со своей драгоценностью. Тогда «она пошла на крупнейшую жертву». Собрав имевшиеся у неё талоны, по которым отпускалась водка, она выменяла их на рукопись. Когда она вернулась в Москву, то «держала рукопись под матрацем» («У меня сын шестнадцати лет»). Кто такой Цявловский, она не знала, но однажды, прочитав фамилию в газете, выяснила адрес. Как было благодарить эту женщину? Были собраны все деньги, что имелись в доме («А у Мстислава Александровича никогда не было денег!»). Всего набрали двести рублей и уговорили их принять [11] .

11

А. ПУШКИН. ТЕНЬ БАРКОВА (Контаминированная редакция М.А. Цявловского в сопоставлении с новонайденным списком 1821 г.) Публикация и подготовка текста И.А. Пильщикова. Вступительная заметка Е.С. Шальмана. (URL: http:// www.rvb.ru/philologica/03/03pushkin.htm)

После смерти Цявловских рукопись была передана в Рукописный отдел Пушкинского дома, который всё так же не посчитал нужным как следует издать балладу с удивительным исследованием М.А. Цявловского (и всё по той же причине «скабрезности» содержания).

Тень Баркова

1 Однажды зимним вечерком В бордели на Мещанской Сошлись с расстриженным попом Поэт, корнет уланский, Московский модный молодец. Подьячий из Сената Да третьей гильдии купец, Да пьяных два солдата. Всяк, пуншу осушив бокал, Лег с блядью молодою И на постели откатал Горячею елдою. 2 Кто всех задорнее ебет? Чей хуй средь битвы рьяной Пизду кудрявую дерёт Горя как столб багряный? О землемер и пизд и жоп, Блядун трудолюбивый, Хвала тебе, расстрига поп, Приапа жрец ретивый В четвёртый раз ты плешь впустил, И снова щель раздвинул, В четвёртый принял, вколотил И хуй повисший вынул! 3 Повис! Вотще своей рукой Ему милашка дрочит И плешь сжимает пятернёй, И волосы клокочет. Вотще! Под бешеным попом Лежит она, тоскует И ездит по брюху верхом, И в ус его целует. Вотще! Елдак лишился сил, Как воин в тяжей брани, Он пал, главу свою склонил И плачет в нежной длани. 4 Как иногда поэт Хвостов, Обиженный природой, Во тьме полуночных часов Корпит над хладной одой, Пред ним несчастное дитя — И вкривь, и вкось, и прямо Он слово звучное, кряхтя, Ломает в стих упрямо, — Так блядь трудилась над попом, Но не было успеха, Не становился хуй столбом, Как будто бы для смеха. 5 Зарделись щеки, бледный лоб Стыдом воспламенился, Готов с постели прянуть поп. Но вдруг остановился. Он видит – в ветхом сюртуке С спущенными штанами, С хуиной толстою в руке, С отвисшими мудами Явилась тень – идёт к нему Дрожащими стопами, Сияя сквозь ночную тьму Огнистыми очами. 6 «Что сделалось с детиной тут?» — Вещало привиденье. – «Лишился пылкости я муд, елдак в изнеможеньи, Лихой предатель изменил, Не хочет хуй яриться». «Почто ж, ебана мать, забыл Ты мне в беде молиться?» – «Но кто ты?» – вскрикнул Ебаков, Вздрогнув от удивленья. «Твой друг, твой гений я – Барков!» Сказало привиденье. 7 И страхом пораженный поп Не мог сказать ни слова, Свалился на пол будто сноп К портищам он Баркова, «Восстань, любезный Ебаков, Восстань, повелеваю, Всю ярость праведных хуев Тебе я возвращаю. Поди, еби милашку вновь!» О чудо! Хуй ядрёный Встает, краснеет плешь, как кровь, Торчит как кол вонзённый. 8 «Ты видишь, – продолжал Барков, Я вмиг тебя избавил, Но слушай: изо всех певцов Никто меня не славил; Никто! Так мать же их в пизду Хвалы мне их не нужны, Лишь от тебя услуги жду — Пиши в часы досужны! Возьми задорный мой гудок, Играй им как попало! Вот звонки струны, вот смычок, Ума в тебе не мало.

9 Не пой лишь так, как пел Бобров, Ни Шелехова тоном. Шихматов, Палицын, Хвостов Прокляты Аполлоном. И что за нужда подражать Бессмысленным поэтам? Последуй ты, ебана мать, Моим благим советам, И будешь из певцов певец, Клянусь я в том елдою, — Ни черт, ни девка, ни чернец Не вздремлют под тобою». 10 – «Барков! доволен будешь мной!» Провозгласил детина, И вмиг исчез призрак ночной, И мягкая перина Под милой жопой красоты Не раз попом измялась, И блядь во блеске наготы Насилу с ним рассталась. Но вот яснеет свет дневной, И будто плешь Баркова, Явилось солнце за горой Средь неба голубого. 11 И стал трудиться Ебаков: Ебет и припевает Гласит везде: «Велик Барков!» Попа сам Феб венчает; Пером владеет как елдой, Певцов он всех славнее; В трактирах, кабаках герой, На бирже всех сильнее, И стал ходить из края в край С гудком, смычком, мудами. И на Руси воззвал он рай Бумагой и пиздами. 12 И там, где вывеской елдак Над низкой ветхой кровлей, И там, где с блядью спит монах, И в скопищах торговли, Везде затейливый пиит Поёт свои куплеты. И всякий день в уме твердит Баркова все советы. И бабы, и хуястый поп Дрожа ему внимали, И только перед ним подол Девчонки подымали. 13 И стал расстрига-богатырь Как в масле сыр кататься. Однажды в женский монастырь Как начало смеркаться, Приходит тайно Ебаков И звонкими струнами Воспел победу елдаков Над юными пиздами. У стариц нежный секелёк Зардел и зашатался. Как вдруг ворота на замок И пленным поп остался. 14 Вот в келью девы повели Поэта Ебакова. Кровать там мягкая в пыли Является дубова. И поп в постелю нагишом Ложиться поневоле. И вот игуменья с попом В обширном ебли поле. Отвисли титьки до пупа, И щель идет вдоль брюха. Тиран для бедного попа, Проклятая старуха! 15 Честную матерь откатал, Пришлец благочестивый И в думе страждущей сказал Он с робостью стыдливой – «Какую плату восприму?» «А вот, мой сын, какую: Послушай, скоро твоему Не будет силы хую! Тогда ты будешь каплуном, А мы прелюбодея Закинем в нужник вечерком Как жертву Асмодея». 16 О ужас! бедный мой певец, Что станется с тобою? Уж близок дней твоих конец, Уж ножик над елдою! Напрасно еть усердно мнишь Девицу престарелу, Ты блядь усердьем не смягчишь, Под хуем поседелу. Кляни заебины отца И матерну прореху. Восплачьте, нежные сердца, Здесь дело не до смеху! 17 Проходит день, за ним другой, Неделя протекает, А поп в обители святой Под стражей пребывает. О вид, угодный небесам? Игуменью честную Ебёт по целым он часам В пизду её кривую, Ебёт… но пламенный елдак Слабеет боле, боле, Он вянет, как весенний злак, Скошенный в чистом поле. 18 Увы, настал ужасный день. Уж утро пробудилось, И солнце в сумрачную тень Лучами водрузилось, Но хуй детинин не встаёт. Несчастный устрашился, Вотще муде свои трясет, Напрасно лишь трудился; Надулся хуй, растёт, растёт, Вздымается лениво… Он снова пал и не встаёт, Смутился горделиво. 19 Ах, вот скрипя шатнулась дверь, Игуменья подходит, Гласит: «Еще пизду измерь» И взорами поводит, И в руки хуй… но он лежит, Лежит и не ярится, Она щекочет, но он спит, Дыбом не становится… «Добро», – игуменья изрекла И вмиг из глаз сокрылась. Душа в детине замерла, И кровь остановилась. 20 Расстригу мучила печаль, И сердце сильно билось, Но время быстро мчится вдаль, И тёмно становилось. Уж ночь с ебливою луной На небо наступала, Уж блядь в постели пуховой С монахом засыпала. Купец уж лавку запирал, Поэты лишь не спали И, водкою налив бокал, Баллады сочиняли. 21 И в келье тишина была. Вдруг стены покачнулись, Упали святцы со стола, Листы перевернулись, И ветер хладный пробежал Во тьме угрюмой ночи, Баркова призрак вдруг предстал Священнику пред очи. В зелёном ветхом сюртуке С спущёнными штанами, С хуиной толстою в руке, С отвисшими мудами. 22 – «Скажи, что дьявол повелел», – «Надейся, не страшися», – «Увы, что мне дано в удел? Что делать мне?» – «Дрочися!» И грешный стал муде трясти Тряс, тряс, и вдруг проворно Стал хуй все вверх и вверх расти, Торчит елдак задорно. И жарко плешь огнем горит, Муде клубятся сжаты, В могучих жилах кровь кипит, И пышет хуй мохнатый. 23 Вдруг начал щёлкать ключ в замке, Дверь громко отворилась, И с острым ножиком в руке Игуменья явилась. Являют гнев черты лица, Пылает взор собачий, Но вдруг на грозного певца, На хуй попа стоячий Она взглянула, пала в прах, Со страху обосралась, Трепещет бедная в слезах И с духом тут рассталась. 24 – «Ты днесь свободен, Ебаков!» Сказала тень расстриге. Мой друг, успел найти Барков Развязку сей интриге – «Поди! Отверзты ворота, Тебе не помешают, И знай, что добрые дела Святые награждают. Усердно ты воспел меня, И вот за то награда» — Сказал, исчез – и здесь, друзья, Кончается баллада.

Желал я душу освежить

При жизни Пушкина напечатано не было, сохранился автограф. Датируется предположительно декабрем (не позднее 21) 1832 г. Опубликовано в 1903 г.

Как известно, Пушкин ревновал свою супругу Наталью Гончарову совсем не без оснований. Гончарова была знатной кокеткой и любительницей флирта. Она со слишком очевидным удовольствием слушала комплименты (иногда весьма нескромные) своих партнёров по танцам, принимала кавалеров в отсутствии супруга, играла веером с заинтересованной улыбкой при других мужчинах. Пушкин же на это не стеснялся проповедовать мораль в письмах к Наталье, прикрывал страх за свою репутацию и простую ревность шутливой досадой и нежным дружеским подтруниванием.

Из писем Пушкина Наталье, осень 1832 года: «Кстати, смотри, не брюхата ли ты, а в таком случае береги себя на первых порах. Верхом не езди, а кокетничай как-то иначе» (25 сентября). «Спасибо, жена. Спасибо и за то, что ложишься рано спать. Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства; принимать Пушкина [12] тебе не следовало, во-первых, потому что при мне он у нас ни разу не бывал, во-вторых, хотя я в тебе уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням» (27 сентября). Надо сказать, что ревность была взаимной, поскольку Гончарова никак не могла не только выбросить из головы, но и простить Пушкину его многочисленные увлечения юности. «Я ждал от тебя грозы […], а ты так тиха, так снисходительна, так забавна, что чудо. Что это значит? Уж не кокю [13] ли я? … Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе» (ок. 30 сентября). «Кокетничаешь со всем дипломатическим корпусом, ты ещё жалуешься на свое положение, будто бы подобное нащокинскому! Жёнка, жёнка!..» (Не позднее 3 октября).

12

Кто-то из родственников поэта.

13

Рогоносец. В тексте французское слово по-русски.

Существуют свидетельства, указывающие на то, что Наталья Гончарова не испытывала к Пушкину физического влечения, отдаваясь супругу лишь формально. Об этой холодности Пушкин сокрушался в стихотворениях «Когда в объятия мои…» и «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем», где «Безмолвно, от стесненных рук / освобождая стан свой гибкой, / ты отвечаешь, милый друг, / мне недоверчивой улыбкой»

Или:

Когда, склоняяся на долгие моленья,

Ты предаёшься мне нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемлешь ничему

И оживляешься потом все боле, боле —

И делишь наконец мой пламень поневоле!

Стоит ли удивляться, что Пушкин все чаще стал вспоминать о своих бывших любовницах и пытался искать эротических утех на стороне? В стихотворении, написанном в октябре 1832 года, Пушкин пытается оправдать свои мысли о супружеской неверности: «…Ужель не можно мне / любуясь девою в печальном сладострастье / глазами следовать за ней и в тишине / благословлять её на радость и на счастье». Эти строки поэт посвятил молодой и красивой графине Н.Л. Соллогуб, за которой он волочился. Пушкин успокаивал Наталью Гончарову в письме от 21 октября: «Охота тебе, жёнка, соперничать с Гр. Сол. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Чего тебе перебивать у ней поклонников». Также известно об интимной связи Пушкина с женой австрийского посла Долли Фикельмон, которая на тот момент имела четвёртый месяц беременности. Разочарования в интимных отношениях с Гончаровой, её холодность к супругу, ревность, желание восполнить недостаток женского внимания на стороне – всё это отразилось в стихотворении «Желал я душу осветить».

Желал я душу освежить

Желал я душу освежить, Бывалой жизнию пожить В забвеньи сладком близ друзей Минувшей юности моей. Я ехал в дальные края; Не шумных блядей жаждал я, Искал не злата, не честей, В пыли средь копий и мечей.

Леда

Датировано 1814 годом. Впервые опубликовано В.А. Жуковским посмертном издании сочинений Пушкина. Стихотворение является вариацией античного мифа о Леде и лебеде. Леда была дочерью этолийского царя Фестия и женой спартанского царя Тиндарея. Зевс, пленённый красотой Леды, явился к ней в виде лебедя и овладел ею, и Леда родила яйцо (по другим вариантам мифа она снесла несколько яиц), из которого родилась Елена Прекрасная, причина падении Трои. Из-за сильной эротической составляющей миф о Леде и лебеде невероятно популярен у художников и скульпторов. Поэтому не только уроки латинского в лицее повлияли на Пушкина, куда более сильнее повлияла чувственная, глубокая эротика живописи на мотив этого простого, на первый взгляд, мифа.

С самого раннего детства Пушкин чувствовал своё влечение к женщинам. К четырнадцати годам он испытал не одну влюбленность. Поэт приударял за Натальей Кочубей, которая была частой гостьей в Царскосельском лицее, юной прелестной Ворожейкиной, актрисой крепостного театра графа Толстого Натальей, что подарила ему украдкой несколько поцелуев, горничной фрейлины Волконской Наташей. Вот как вспоминал о Пушкине в тот период соученик поэта Сергей Комовский: «Любил подчас, тайно, от своего начальства, приносить некоторые жертвы Бахусу и Венере, волочась за хорошенькими актрисами графа В. Толстого и за субретками приезжавших туда на лето семейств. […] Пушкин до того был женолюбив, что ещё будучи 15–16 лет, от одного прикосновения к руке танцующей во время лицейских балов, взор его пылал, и он пыхтел, сопел, как ретивый конь среди молодого табуна». По всей видимости, пубертатный возраст Пушкина, чтение французских эротических романов и академическая программа лицея слились не в дикую какофонию, а во вполне идиллический мотив мифа о Леде и лебеде.

Леда кантата

Средь тёмной рощицы, под тенью лип душистых, В высоком тростнике, где частым жемчугом Вздувалась пена вод сребристых, Колеблясь тихим ветерком, Покров красавицы стыдливой, Небрежно кинутый, у берега лежал, И прелести её поток волной игривой С весельем орошал. Житель рощи торопливый, Будь же скромен, о ручей! Тише, струйки говорливы! Изменить страшитесь ей! Леда робостью трепещет, Тихо дышит снежна грудь, Ни волна вокруг не плещет, Ни зефир не смеет дуть. В роще шорох утихает, Все в прелестной тишине; Нимфа далее ступает, Робкой вверившись волне. Но что-то меж кустов прибрежных восшумело, И чувство робости прекрасной овладело; Невольно вздрогнула, не в силах воздохнуть. И вот пернатых царь из-под склонённой ивы, Расправя крылья горделивы, К красавице плывет – веселья полна грудь, С шумящей пеною отважно волны гонит, Крылами воздух бьёт, То в кольцы шею вьёт, То гордую главу, смирясь, пред Ледой клонит. Леда смеётся. Вдруг раздается Радости клик. Вид сладострастный! К Леде прекрасной Лебедь приник. Слышно стенанье, Снова молчанье. Нимфа лесов С негою сладкой Видит украдкой Тайну богов. Опомнясь наконец, красавица младая Открыла тихий взор, в томленьях воздыхая, И что ж увидела? – На ложе из цветов Она покоится в объятиях Зевеса; Меж ними юная любовь, — И пала таинства прелестного завеса.

Сим примером научитесь, Розы, девы красоты; Летним вечером страшитесь В тёмной рощице воды: В тёмной рощице таится Часто пламенный Эрот; С хладной струйкою катится, Стрелы прячет в пене вод. Сим примером научитесь, Розы, девы красоты; Летним вечером страшитесь В тёмной рощице воды.

<