Брак по расчету. Златокудрая Эльза

Но в эту минуту об этих вкусностях никто не думал. Лео принес запоздалый цветок земляники и с помощью мамы подготавливал его для гербария. Голова матери с блестящими золотистыми косами низко наклонилась к темной курчавой головке малютки, на щеках обоих играл румянец, а сердца их бились сильнее от лесного приволья.

— Папа! — закричал вдруг Лео и с распростертыми объятиями побежал к нему.

Майнау, в темной летней паре, с тростью в руке действительно шел быстрым шагом по узкой извилистой тропинке из лесной чащи. Лиана встала и пошла ему навстречу, а он, высоко подняв Лео, поцеловал его и опустил на землю.

— Из глубины леса, Майнау?.. И пешком? — спросила Юлиана с удивлением.

— Меня утомил стук колес на шоссе — я ехал в экипаже и оставил его у придорожного дома.

— Но оттуда до домика лесничего добрый час ходьбы…

Он, улыбаясь, пожал плечами.

— Чего не сделаешь, когда так соскучился по своему мальчику! Из твоего письма я знал, что в эту пору я найду Шенверт пустым. — Майнау подошел к столу. — Как это все заманчиво выглядит! — сказал он и опустился на скамью, осторожно отодвинув кошку: она ведь была тут у себя дома.

Лиана на минуту скрылась в доме лесничего и тотчас же возвратилась с кипятком. Вмиг запылал под кофейником огонь, заклубился пар, и аромат кофе смешался с пряным запахом леса… Лиана нарезала хлеб, намазала ломти маслом и все это делала так весело и ловко, как будто и в самом деле была дочерью лесника и делала то, что было для нее привычным.

— Нет, мой милый мальчик, это мамино место, — сказал Майнау, отстранив Лео, хотевшего влезть на скамью, и предложил знаком Лиане, наливавшей в это время в чашку кофе, сесть возле себя.

Она колебалась. Он ведь мог прогнать кошку, и тогда бы на том конце скамейки стало бы достаточно места для всех, но он этого не сделал.

В эту минуту появилась лесничиха с плетеным стулом и тем положила конец ее колебаниям. Юлиана посадила на скамейку Лео, а сама, вздохнув с облегчением, села на стул… Майнау бросил шляпу на траву и провел обеими руками по своим великолепным темным курчавым волосам; в мрачной улыбке, которой он поприветствовал услужливую лесничиху, не было и тени благодарности.

— Теперь я видела собственными глазами, что это несчастная пара, — сказала лесничиха своей старой служанке, войдя в комнату. — Погляди-ка туда! Им даже и сесть-то рядом не хочется. А уж что за лицо у него было, когда милая, добрая баронесса подала ему своими прелестными руками чашку кофе, как будто она угощала его уксусом! Ему бы надо такую жену, как покойная баронесса, — вот та была ему парой… Да, поди угоди на нынешних мужчин!

Тень недовольства уже сошла с лица Майнау. Он прислонился к спинке скамейки так, чтобы его голова оказалась в тени хмеля. Взгляд его неторопливо перемещался с шелестевших вершин деревьев на угол дома и наконец остановился на накрытом столике с приготовленным кофе.

— Мы, кажется, разыгрываем сценку из «Векфильдского священника» [18] , — сказал он, улыбаясь. — До сих пор я, право, не знал, что у нас есть такой поэтический уголок. Лесничий усердно хлопочет о том, чтобы заменить соломенную крышу, но я оставлю ее. — Он с видимым наслаждением поднес чашку к губам. — Найти такую скатерть-самобранку среди лесной чащи после езды по пыльному шоссе и после часовой ходьбы…

— Я знаю, как это приятно, — перебила его с восторгом молодая женщина. — Когда я, бывало, с Магнусом возвращалась домой после сбора растений, усталая, голодная, и сворачивала около фонтана в длинную аллею, которую ты знаешь, то я еще издали видела за стеклянной стеной накрытый стол в зале, а вокруг него — милые старые стулья, тоже тебе известные, и в тот момент, когда Ульрика замечала нас, под кофейником вспыхивал синий огонек. Такое возвращение усладительно — невероятное удовольствие, особенно когда приближается гроза и ты несешься к дому, а дождевые капли уже падают тебе на лицо, и вот, уже в доме, защищенная от непогоды, слышишь, как воет буря и потоки дождя льются на землю.

18

Роман английского прозаика, поэта и драматурга ирландского происхождения Оливера Голдсмита (1730–1774), яркого представителя сентиментализма. (Примеч. ред.

)

— И так возвращаться ты и мечтаешь с тех пор, как живешь в Шенверте?

Ее глаза вспыхнули, сложенные руки невольно прижались к сердцу, и радостное «да» чуть не сорвалось с языка, но она овладела собой и не произнесла его.

— Мама считает, что Трахенберги вымирают, вырождаются, — сказала она с пленительной улыбкой, уклоняясь от прямого ответа. — Жить тихой, мирной домашней жизнью в тесном кругу близких людей, стараться по мере сил делать их счастливыми и в этом видеть свое собственное счастье — вот истинное наслаждение. Пусть оно будет «доморощенным», как называет его мама, и пусть уже лет десять его не существует в Рюдисдорфском замке, но именно оно сделало нас, сестер и брата, настолько сильными, что мы смогли перенести ужасную перемену в нашей жизни, чуть не погубившую маму… Впрочем, мы не похожи на тех домоседов, которые делаются эгоистами, совершенно отказываются общаться с другими людьми, ограничиваясь тесным кружком своих родных. У нас у всех беспокойный нрав: нам хочется мыслить, совершенствоваться… Ты будешь смеяться, но мы пили кофе без сахара и ели хлеб без масла, чтобы на сэкономленные деньги приобретать лучшие книги и инструменты для исследований и выписывать разные газеты… Такая жизнедеятельность доставляет наслаждение, и теперь, прочитав твои «Письма из Норвегии», я не понимаю… Ах, они великолепны, они потрясают душу! — прервала она себя и положила руку на лежавшие на столе листки. — Если бы ты согласился напечатать их!..

— Тс-с! Ни слова больше, Юлиана! — воскликнул Майнау, и румянец, вспыхнувший на его щеках при первых восторженных словах жены, сменила мертвенная бледность. — Не вызывай снова уснувших мрачных духов, которых ты раз растревожила обоюдоострым клинком! — Он прижал руку к боковому карману. — Письмо твое было со мной в Волькерсгаузене; оно так хорошо написано, Юлиана, что действительно могло бы служить Соборным посланием, направленным против мужского тщеславия… У тебя светлый философский ум; я во многом признаю твою правоту, хотя не думаю, что, лишь обеднев, можно убедиться, что истинное счастье заключается в искренней, задушевной совместной жизни.

Он взял со стола свою рукопись и стал рассеянно перебирать листы; вдруг из нее посыпались маленькие листочки; он с удивлением подхватил их.

— Да, представь себе! — с улыбкой сказала Юлиана. — Твои живые письма вдохновили меня так, что я невольно взялась за карандаш и начала иллюстрировать их.

— Должен сказать, Юлиана, что это превосходно сделано! Удивительно, что твои рисунки так точны и с такими мельчайшими подробностями переносят на бумагу описанное мной, как будто не я писал, а ты. Именно эта бесстрастная объективность и дает тебе такое превосходство надо мной… — Он говорил желчно и резковато. — А что, Юлиана, если бы мы с тобой объединили наши усилия, то есть я буду писать, а ты иллюстрировать? — предложил он небрежно.

— Охотно; присылай мне твои путевые заметки в любом количестве…

— Бывшей жене?

Юлиана невольно вздрогнула. Она могла бы ему сказать: «Наши отношения в Шенверте ненормальны. Мы должны делить радость и горе, а вместо этого идем врозь, каждый своей дорогой; ты должен быть моим защитником, а между тем позволяешь оскорблять меня и у тебя и в мыслях нет заступиться за свою жену. Такие отношения ненормальны, мне они не нужны, и не имеет значения, что свет осудит меня». Но из всего, что промелькнуло в ее голове, она сказала только следующее:

— Мне кажется, что писатель и художник, иллюстрирующий его произведения, вполне могут общаться посредством переписки. Никто не может осуждать нас за то, что мы расстаемся не смертельными врагами, а сохраняем дружеские отношения.

— Как могла ты решиться предложить мне это? Я не хочу твоей дружбы! — воскликнул он запальчиво и вскочил со скамейки. — Конечно, мне пришлось падать с большой высоты, на которую я сам себя возвел, но все же я из числа тех людей, которые скорее умрут с голоду, чем попросят милостыню.