Брат, Брат-2 и другие фильмы
Шрифт:
ЕГОР: Видимо, так.
ДЕВУШКА: А сейчас сможешь на резинке?
ЕГОР: На резинке? Не знаю.
ПЕСНЯ:
Между мною и тобою ленты шоссе, Крики чаек над водою, травы в росе. И лежат на сердце тени давней вины, Только мы забыть про это должны. Пусть снова пустеет игла, Знаю, что придет рассвет голубой.Настя дома
НАСТЯ: Вот любовь
Я бы хотела его видеть таким человеком, который не боялся бы отдавать любовь. То есть был бы щедрым, душою щедрым был. Когда он будет щедрым — отдаст себя самого, примет на себя чью-то боль, страдания, переживания чьи-то на себя возьмет, свое отдаст доброе. Мне кажется, если вот это будет в нем, за этим все появится остальное. Любовь — она рождает все.
В бане
ЕГОР: Я уже потек немного.
БУТУСОВ: Да нет.
ЛОЕВСКИЙ: Надо еще посидеть немного.
БУТУСОВ: Надо еще подлить.
ЛОЕВСКИЙ: Он сейчас вверх пойдет, потом будет оседать.
ЕГОР (поет):
Милый, мне очень грустно было… Нет, не так. Милый, мне очень грустно было…ЛОЕВСКИЙ: Ну и что?
ЕГОР: Я даже дверь открыла…
ЛОЕВСКИЙ: Ну и как?
ЕГОР: И целый вечер дома я была…
ЛОЕВСКИЙ: Егор! Твое здоровье! Нет, а ты пой.
ЕГОР: Она пишет музыку. Она на клавишах играет. Слава вот пальцы ставит. Вилы, там три аккорда! Ты ей, помнишь, текст писал: «Ни ступеньки, ни уступа, навсегда-а?» Да, старик, какой кайф! «Ты войдешь в меня, словно вода!»
ГОЛОС ЕГОРА: Я вообще счастлив, что женщина, с которой я познакомился, научила меня видеть как-то мир иначе, по-своему. Теперь я знаю, что если человек мне нужен, то возникает вещь, которая для меня совершенно непонятна — когда мне, допустим, приходится делать что-то помимо своей воли, что-то, может быть, иногда неудобное для себя ради этого человека. Удивительная вещь. Это невыгодно, неумно, непонятно. И, тем не менее, мне нравится, нравится, когда, допустим, человек рад тому, что я для него сделал.
ЕГОР: Она читает китайскую и японскую поэзию, все эти танка там, всякие халявы, которые я тоже, в общем-то, понимаю, все эти вещи, Мати Куисай, Кинг Кримсон «Стоя у окна». Я чувствую прелесть этой заснеженной беседки, понимаешь? Но не все. А она читает все. И понимает. Я вижу, что она это понимает, и мне стыдно, что я такой вообще странный козел и ничего не смекаю. А она — смекает! Вот как, откуда это взялось? Ну хорошо, есть одна отмазка: архитектурный институт. Я считаю, что это великая вещь, эта аура, которая там существовала…
…Бог? Ну, только ты ей этого не говори, если мы ей скажем, что там от Бога…
НАСТЯ (поет):
Чтобы подняться ближе к тебе, Чтобы попасть в поле твоего зрения, Чтобы стать хоть чем-то в тебе И не пропустить твоего важного, Я исполняю танец на цыпочках, Который танцуют все девочки. Я исполняю танец бесхитростный, Который танцуют все девочки Моего роста.ГОЛОС ЕГОРА: Если раньше я доказывал другим, то теперь я доказываю себе. Я хочу сам себе доказать, что я не осел, что я тоже есмь. И есмь не просто как организм, а как личность. Вот что гонит: боязнь того, что на самом деле я не состоялся. Она будет гнать человека. Человек хочет состояться, он хочет, чтобы о нем знали…
ГОЛОС НАСТИ:
Милый мой Том Сойер, Солнечная тайна. Магия тропинок И закатов чайных. И с каждой смертью ты моложе, Мой страх, мой крик. И с каждой болью веселее Твой смех из книг…Счастливые дни
Из темноты доносится ЕГО голос: «Темно. А вчера было светло. Мама держит тебя за руку. В конце улицы солнце. Оно красное и очень большое. Нас обгоняет трамвай. Кажется, что он въедет в солнце, но он сворачивает. „А солнце не дальше, чем кажется?“ — спрашиваешь ты. Мама не отвечает. Ты считаешь ступеньки и не можешь сосчитать, потому что не знаешь, считается ли тротуар и верхняя ступенька. Потом заглядываешь маме в лицо и спрашиваешь: „А может оно просто казаться больше?“ Она отшвыривает твою руку резко, обидно, так что невозможно забыть. „Ты плохо кончишь, — говорит она. — Плохо кончишь“».
Вспыхнул яркий свет. ОН сел в кровати. Голова была забинтована. Кровати стояли в ряд. Врачи подошли.
— Развяжите повязку, — сказал один.
ОН смотрел на них, щуря глаза, еще не привыкшие к свету, и молчал. Врачи переглянулись.
— Покажите, пожалуйста, темя, — вежливо попросил другой.
ОН довольно улыбнулся гнилыми зубами и снял повязку.
Врачи осмотрели голову и снова переглянулись.
— Эй, покойник был ниже меня, — обратился ОН к двум здоровым парням в халатах, разбиравшим кровать.
Он стоял посередине палаты и примерял пиджак. Парни промолчали.
— Отдавайте мои пальто и шляпу, — возмутился ОН.
— Их сожгли со всеми вещами, — сказал один, вынося остатки кровати.
— Скоро конец, — пробормотал ОН и надел чужую шляпу.
В палату вошла женщина и поставила белый стул. ОН пнул его ногой. Стул упал.
— Пойдемте, — сказал человек в халате.
— Это что, справка? — спросил ОН седого мужчину в тяжелых очках.
— Это расписка в получении одежды и денег, — вежливо сказал мужчина.
— Денег? Очень вам обязан.
— Когда они кончатся, вам придется зарабатывать, если пожелаете продолжать. У вас есть родственники?
— Есть. А нельзя ли мне как-нибудь тут еще продержаться? Уж я приносил бы пользу…
— Если бы вам поверили, что вы желаете приносить пользу, вас бы оставили, — перебил седой.
— А может, я верну эти деньги, и вы меня еще немного подержите? — попросил ОН.
Но седой, выдвинув ящик стола, уже выкладывал бумагу и древнюю шкатулку с непонятным рисунком на крышке.