Братство смерти

Он взял с бюро череп и вложил его вечному невежде в руки, скрещенные на груди.

Я убиваю и возрождаюсь.

8

Париж, остров Сите, 13 марта 1355 года

Палач попытался рассмотреть черты лица сеньора, но ему это не удалось. Он видел только седую бороду. Треск поленьев в камине напомнил ему столь характерный звук костей, ломающихся под пытками. Дворянин продолжал:

— У вас хорошая репутация, мессир. Доминиканцы, которые используют ваши таланты, не устают расхваливать силу ваших убеждений. Говорят, что вы преследуете ложь до самой глубины тела и никто не может устоять перед ловкостью ваших рук. Это правда?

— Я выполняю свой долг, монсеньор, во славу Господа.

— Господа… Вы уверены? Впрочем, не важно. Я пришел к вам, чтобы поговорить вовсе не о нем, а об узнике, ожидающем вас. Что вам сказали доминиканцы?

— Что мне нужно помочь еретику, который отказывается раскаяться в своих грехах… ради спасения души.

— Измучив его тело?

— Наказав нечестивое тело, измучив душу, находящуюся во власти греха, ибо только так спасают души.

Повернувшись к палачу спиной, мужчина едва заметно улыбнулся.

— Но и о душе я не собираюсь с вами беседовать. И вовсе не у еретика вам предстоит вырвать признание. Речь идет всего лишь о… женщине.

— Какое преступление она совершила?

— Самое ужасное из преступлений, то же самое, за которое этим вечером будет сожжен человек. Оскорбление его величества.

— Значит, она призналась?

— Но не в том, чего мы ожидали от нее.

Палач перестал что-либо понимать.

— Мы отправляем еврея на костер, поскольку знаем, что больше ничего от него не добьемся. Впрочем, он не так уж и боится смерти. А вот его спутница… Молоденькая девица лет двадцати, она должна любить жизнь и потому заговорит. Особенно в ваших опытных руках. Записывайте все, что она скажет. В частности то, что относится к книге.

— К какой книге?

— Вы слишком любопытны, мессир палач! Как и ваши друзья доминиканцы. И они не любят книги. Главным образом те, которых не понимают.

— Существует слишком много книг, распространяющих еретические теории. Эти пергаментные свитки клевещут на нашу святую мать Церковь. Она должна противостоять им, не зная жалости.

— И доминиканцы, как верные сыны Церкви, уничтожают их, не так ли?

— Да ведь в книгах затаился дух демона!

Прежде чем ответить, дворянин погладил бороду.

— Меня не интересует ваша точка зрения на литературу. Но — слушайте меня внимательно! — если подозреваемая сделает хотя бы малейший намек на книгу, вы должны все точно записать, причем собственноручно. А потом поставить меня в известность.

— Монсеньор, я развязываю язык подозреваемому, но не записываю то, что он говорит. Это делает брат-доминиканец, помогающий мне. В мои обязанности не входит марать пергамент. Если хотите, я позову одного из доминиканцев.

— Не может быть и речи, чтобы при допросе присутствовал кто-нибудь из монахов. Вы сами будете записывать!

— Это невозможно, — прошептал палач. — Я не умею писать. Для этого есть писцы!

Аристократ встал, задыхаясь от ярости.

— Отвернитесь! Я ухожу. Но прежде послушайте, что я вам скажу.

Повернувшись лицом к каменной лестнице, палач приподнял капюшон, чтобы лучше слышать.

— Найдите переписчика. Мирянина. Обыкновенного человека, привыкшего переписывать, не стремясь понять содержание. И не ошибитесь…

Стоя спиной к посетителю, палач поклонился в знак согласия. Несомненно, сеньор привык, что все ему подчиняются, и при этом, в отличие от мелкого дворянства, не испытывал ни малейшего страха перед святой инквизицией. Вероятно, он был близок к королевской семье. За спиной он услышал, как шуршит парчовая одежда аристократа. Прямо над его ухом раздался голос:

— Сделайте правильный выбор, ибо на кон будет поставлена его жизнь, да и ваша тоже.

9

Париж, резиденция масонских послушаний, наши дни

Восемьдесят шесть. Восемьдесят семь. Восемьдесят восемь… Когда Марка, являвшийся великим экспертом, шел за будущим посвященным, что случалось дважды в год, он всегда считал шаги от храма до комнаты размышлений. Это было глупо, зато помогало сконцентрироваться на стоявшей перед ним задаче. Он всегда волновался, когда вел кандидата по коридору, ощущая себя проводником, помогающим профану добраться до масонского берега.

Много лет назад он сам прошел обряд посвящения и до сих пор помнил то возбуждение, которое охватило его перед вступлением в ложу. Появление великого эксперта вызвало у него не только облегчение — больше не придется сидеть в темноте наедине со скалящимся черепом, — но и страх оказаться не на высоте, представ с повязкой на глазах перед собранием, которое могло отвергнуть недостойного.

Сто двадцать. Сто двадцать один…

Марка дошел до конца коридора, упирающегося в дверь комнаты, где его ждал профан. Сколько тысяч масонов сидели, как и он, в этой комнате с момента создания храма в XIX веке? От самых знаменитых — министров, артистов, военачальников, банкиров, высокопоставленных чиновников — до никому неизвестных все без исключения масоны прошли через эту комнату. Они покорно ожидали великого эксперта у мерцающего огонька свечи, такие же уязвимые, как и в день своего появления на свет, не имея возможности применить свою власть, воспользоваться положением или влиянием. Марка вспомнил о министре иностранных дел, любимце средств массовой информации, самодовольном в мирском обществе, с которого слетела вся спесь за дверями комнаты размышлений. Придя за ним, он увидел человека, отупевшего от размышлений о смысле собственной жизни.

Сто сорок три. Сто сорок четыре.

Марка резко остановился перед дверью и трижды постучал. Не дожидаясь ответа, он повернул ручку, которую до него в течение двух столетий поворачивали тысячи рук.

Сначала он даже не понял, почему профан развалился на полу. Это было немыслимо! Ведь он должен был находиться в кресле.

Человек, смотревший на Марка вытаращенными глазами, с открытым ртом, примостился у ног огромного скелета, исполнявшего пляску смерти. На белоснежной рубашке расплывалось кровавое пятно.

Марка застыл на месте.

10

Париж, сад Нельского особняка, 13 марта 1355 года

Нельская башня, возвышавшаяся на берегу Сены, вот уже много лет пользовалась дурной славой. Рассказывали, что в начале столетия королева Маргарита сбрасывала обессиленных после плотских утех любовников в реку. Простой люд считал этот квартал проклятым, и поэтому королевский приказ развести в подобном месте костер только способствовал распространению слухов о тяжком преступлении, связанном с худшим из всех видов колдовства.