Братство золотарей

Стас ответил не сразу, пытаясь понять, почему он здесь лежит. Он попытался приподняться, но резкая боль снова опрокинула его на спину. Стас всё вспомнил. Хрипло, сквозь зубы, пытаясь не стонать, сказал:

– Нога, левая… Задери штанину, посмотри… что там… только осторожно, больно очень…

Едва парень обнажил ногу чуть выше голенища и присвистнул. Аккуратно натянув штанину назад, покачал головой:

– Ну, мужик, ты и влип! Кость под коленом торчит! Как это ты умудрился? Тебе в больницу срочно надо, по Ярославке как раз через пятнадцать минут будет Склиф. Надо как-то тебе встать и залезть в машину…

После неимоверных усилий, ежесекундно обливаясь то холодным, то горячим потом, Стас разместился на сиденье. Парень, придерживая вихляющую часть его ноги, сочувствующе хлопотал около него. Рванув по трассе, они уже через двадцать минут въезжали в ворота института скорой помощи им. Склифосовского. А ещё через несколько минут, передав Стаса в руки хмурого неласкового санитара, его бескорыстный спаситель, пожелав скорейшего выздоровления, умчался прочь.

Только потом, лёжа на больничной койке, Стас корил себя, что не взял номер телефона этого парня. С момента его падения и до того, когда он, открыв глаза, узрел над собой участливое лицо парня, прошло ни много, ни мало полтора часа!

Никто, ни одна христианская душа даже и не помыслила о том, чтобы остановиться и узнать, что же за человек лежит на обочине в метре от них! И, что совсем уж немыслимо по нашим временам, остановиться и оказать помощь страдальцу! Тем более удивителен и благороден был поступок молодого парня, не убоявшегося ни следственных расспросов в случае обнаружения мёртвого тела, ни многочисленных хлопот с живым, ни оторванного от дела времени. В голове Стаса тяжелым комом заворочалась тоскливая дума, странным образом обобщив личное с большой занозой в многострадальном теле Отечества.

Сколько таких бедолаг валяется на обочине жизни! Протяни только руку и выправится их жизнь этим малым усилием сострадательной души! Ничего не стоила бы многим такая помощь, но ведь для этого надобна особая струна в душе. Она не появляется ниоткуда, её пестуют, лелеют с младых лет добросердечные родители, гуманное общество да верные друзья.

Стас только представил себе этот фантастический вариант существования такой жизни, как его покоробило и передёрнуло, словно от чудовищной оскомины! Что это его так! Неужто он, закалённый полуторадесятилетней облавой на его права и смысл жизни, смог такое даже вообразить! Все эти годы он постоянно слышал громовый рык в неистовом раже катившийся по стране: «Ату их!». Как огромное оголтелое стадо неистовых зверей, сорванный этим рыком ополоумевший народ, в желании урвать хоть частицу, хоть кроху любым способом в погоне за миражами богатства, стремительно терял всё, что делало человека человеком!..

Он закрыл глаза. В темноте было лучше, ибо видеть то, что сейчас сутками торчало перед глазами, приводило его в паническое состояние бессилия и тоски. Всё пошло прахом! Столько времени провести в дерьме и вонючей грязи, слушая примитивы маниакальных рассуждений окружающей его братвы. Изо дня в день бездарно убивать свою энергию и силу в бессмысленной сутолоке сантехнической возни, а в результате оказаться на больничной койке! И это вместо вожделенных квадратных метров жилой площади! Что ж! Поделом ему, суетному недоумку, тщившемуся съесть каравай, да не понюхавшему даже его!.. Впору пример брать с клопа! Укусил, где сидишь, отсосал порцию и скачи прочь! А что разные прочие, ненужные да сиюминутные людишки от тебя требуют, – так это твоя беда, что не умеешь вовремя показать им убедительный кукиш!..

Утром Стас шёл привычной дорогой через сквер. Со смешанным чувством мистики и удивления он вглядывался в то, что глаза услужливо преподносили ему. В полусумраке раннего утра дома на едва высветлившемся небе только угадывались своими контурами. И валы снега по краям дорожки, будто светящиеся изнутри, и осеребрённые толстым слоем инея ветви деревьев, мерцающие мириадами искр в свете фонарей, превратились в декорацию фантастической пьесы. Чувство реальности напрочь покинуло его. Стасу вдруг показалось, что вся эта искрящаяся феерия бликов и огней, рассыпанных вокруг, есть только продолжение его сна. Было так тихо, что даже вороны, непременно оглашающие своим гвалтом каждое утро, сегодня молчали, будто онемели от накрывшей всё вокруг вселенской тишины.

Шаги Стаса, скрадывавшиеся пуховым ковром снега, превращали его движение в подобие полёта. Не было привычной опоры, исчез скрип снегового покрова, будто кто-то, не скупясь, засыпал всё легчайшей взвесью. Люди неспешно выплывали из тьмы ему навстречу и также неслышно растворялись в ней. И было в это утро столько тишины и счастья вокруг него, что ему вдруг почудилось, как в этот миг природа упокоила в себе все людские горести, заботы, проблемы и умиротворила страсти! Стас ощутил в себе давно забытое блаженное чувство душевного восторга. Он сейчас чувствовал невозможность существования злой силы, щитом красоты от которой природа заслонила в это утро его самого и всех людей – с нынешнего часа и до века грядущих дней!..

В бригадирскую, куда также, как и Стас, проникнувшись мощным покоем и красотой снежного утра, сходились люди и тихо рассаживались по местам. В отличие от повседневной обычности наступающего рабочего дня им тоже не хотелось обмануться сегодняшним утром в поселившейся в душе тихой радости и покое.

О, боже! Как обманчивы бывают чувства одного человека, пытающегося распространить их на всех ближних своих! Его душевный подъём и сила эмоций разбиваются вдрызг о яростную волну гнева и попранного достоинства другой оскорблённой души! Как верно, как правильно люди говорят: «чужая душа – потёмки!». Собравшимся в то утро в бригадирской ничего не подозревающим людям, настроенным в единую общность камертоном красоты и гармонии, в одночасье, с ужасающей силой уготовано было познать диссонанс меж их настроем и ощущением поверженного в ничтожность человеческого самолюбия!

Макарыч вошёл в комнату олицетворением зла и отрицания справедливости в этом мире! Он был непривычно бледен. На его лице, в горящих тёмным огнём зрачках, погруженных в красные, воспаленные белки, отражалась демоническая сила страсти, сжигающая его изнутри. Что ему сейчас была вся неземная красота, сотворённая щедрой божественной дланью! Степан Макарыч был потрясён до самых потайных уголков своей души иным чувством! Мести, кары небесной жаждала эта душа! Но, не находя достойной сатисфакции, пропадала от не находящей достойного выхода яростной силы!

Он плохо понимал, что творится вокруг. Зачем его тормошат эти назойливые, чего-то требующие от него люди! Видимо, Макарыч что-то сказал им, потому что тут же почувствовал вокруг себя вакуум и тишину. Он повёл вокруг себя очами и понял, что остался в комнате один…

Опустившись на стул, Макарыч отлил воды из графина и залпом выпил её! Внутри бушевал пожар! Но не дано было залить этот пожар какой-то водой! Его можно было унять лишь немалой мерой той жидкости, которой люди испокон веков привыкли смывать нестерпимые обиды! Он жаждал крови! Опустив голову на руки, и раскачиваясь всем телом, Степан Макарыч застонал, заскрипел зубами от невыразимого горя!

Ничто вчерашним днём не указало ему на грядущее несчастье! Прибей его кирпич, свалившийся на голову, свали его злая хворь в единый миг, Макарыч был бы менее огорчён этими обстоятельствами равнодушной судьбы, чем той страшной бедой, которой она так его покарала! За что?!

А ведь несчастного Макарыча предупреждали, пытаясь уберечь от подлых вывертов его доли! Мелкий тоненький голосок шептал ему в ухо комариным писком: «Хозяин, послушайся меня, твоего внутреннего голоса! Худо дело здесь, чую я!..». Но куда там было услыхать этот голосок здравого смысла. Задавленный мощной голосиной скорой и лёгкой поживы, пропал он под напором её аргументов: «Нишкни, придурь малохольная! Вечно тебе встревать в дела хозяйские, лишая его такого прибыльного куша!». Задурила, запудрила напрочь Макарычу мозги эта сволочная бестия!