Братья должны умереть

— Вы женаты, Игорь Николаевич?

Шапочников поерзал, смущенно пробормотал:

— Ну… Вроде бы как… — заметив недоумение на моем лице, он смутился еще больше. — Да. Кажется…

Я понимала, что смех в такой ситуации мог бы серьезно обидеть этого вечно взъерошенного и рассеянного человека. Но удержаться от сдавленного смешка не смогла и поторопилась немедленно извиниться:

— Простите, но «вроде бы как женат» звучит несколько… м-м-м… экстравагантно, вы не находите?

Игорь Николаевич залился краской, принялся путано объяснять сложности взаимоотношений в некоторых семьях, потом подозрительно вскинулся, вспомнив, очевидно, дотошность, с которой я допрашивала каждого, кто пытался проскользнуть мимо, насупился и буркнул:

— В общем, мы живем раздельно. А что?

— Нет-нет, ничего! — поспешно воскликнула я. — Прессу просмотреть желаете?

Шапочников, пробормотав слова благодарности, торопливо схватил протянутую пачку газет, испытывая видимое облегчение от возможности замять неприятный разговор.

С досадой я подумала, что установленные мною же суровые порядки имели не очень приятную оборотную сторону. Вот так захочешь с кем-нибудь парой-другой слов перекинуться и тут же натолкнешься на железобетонную стену недоверия, которую сама же и выстроила. В то же время я не могла позволить себе иное, более снисходительное отношение к многочисленным посетителям — их нескончаемый поток необходимо было постоянно просеивать. Не говоря уже о Найденове или Бесфамильном, которых в любом случае желательно было отыскать как можно раньше и которые вполне могли объявиться лично или по телефону. Старые друзья все же. Потенциально каждый из посетителей мог оказаться убийцей. Одно успокаивало: излишней тягой к светской болтовне я не страдала.

В эту секунду вздрогнула уже я, потому что Шапочников неожиданно издал изумленный возглас, вскочил со стула и, возбужденно размахивая газетой, принялся метаться по приемной. При этом он не переставая бормотал что-то неразборчивое. Я с любопытством наблюдала за его перемещениями, на некоторое время забыв даже о том, что Ямской непозволительно задерживается.

Но тут появился и господин директор собственной персоной, ловко уклонился от столкновения с Шапочниковым, сделал мне ручкой и скрылся в кабинете, увлекая за собой взволнованного приятеля.

Я немедленно выудила из сумочки крохотный наушник, сунула его в ухо, одновременно разворачиваясь боком к окну так, чтобы наушник не был виден входящим в приемную. Он хоть и предназначался для скрытого ношения, но не заметить его с близкого расстояния мог только слепой.

— Я тебе точно говорю, это он! — тут же услышала я дрожащий от возбуждения голос Шапочникова.

Собственно, голоса слышны были и без всяких приспособлений. Дверь, ведущая в кабинет, хотя и прикрывалась плотно, звуконепроницаемой все же не была. Но, к сожалению, отдельные слова можно было разобрать, только если собеседники переходили на крик.

Шапочников, видимо, по своему обыкновению бегал взад и вперед по кабинету, от волнения забыв предложить Ямскому пообщаться «на нейтральной территории».

Шагов его я не слышала — ковровое покрытие позволяло передвигаться бесшумно даже самому неловкому или грузному человеку. Чуткому «клопу» было в общем-то тоже все равно, разговаривает человек в непосредственной близости от него, стоит к нему спиной или бегает по кругу. Слышимость все время оставалась на высоте, если только собеседники не шептались в противоположном от места расположения закладки углу. Но если человек двигался, его голос начинал как бы «плавать», так что, имея определенные навыки, можно было с относительной точностью предположить траекторию его перемещений.

Но меня сейчас больше интересовало, что в кабинете говорят, а не в какую сторону направляют стопы беседующие.

Электрочайник я включила под аккомпанемент добродушного директорского ворчания:

— Успокойся, — увещевал он не на шутку разошедшегося приятеля. — Ты просто перенервничал. Сними девочку, отведи душу, потом отоспись. Или просто напейся. Некоторым, говорят, очень даже помогает.

— Ничего я не перенервничал! — взвизгнул Шапочников. — То есть, может, и перенервничал, но дело-то не в этом. Говорю тебе, это он!

Знать бы, кого и что он имеет в виду. Не поворачиваясь, а только скосив глаза, я отшила сунувшегося было в приемную просителя. Вслед за ним несолоно хлебавши отправился Карасик, возжелавший пожаловаться на партию некачественной говядины. Не успела за Карасиком захлопнуться дверь, в приемную впорхнула Нина Васильевна.

— Говорят, Владимир Семенович приехали? — кокетливо чирикнула она еще с порога. — Документы подписал?

Ее я слушала одним ухом. В другом тем временем бурчал голосом Ямского наушник:

— Да тебе последнее время постоянно кто-нибудь мерещится. То в каждом встречном-поперечном киллера готов увидеть, — здесь я насторожилась, не забыв при этом смахнуть в ящик стола финансовые документы, подписанные директором еще в обед. — Кому ты вообще нужен! Теперь вот в какой-то жуткой фотографии готов…

Ямской матюгнулся и замолчал, чиркая зажигалкой.

Ну что за народ! Больше всего терпеть не могу в людях привычку не договаривать начатую фразу до конца. Догадывайся теперь, что он имел в виду.

— Так я не поняла, подписал или нет? — растерянно переспросила Нина Васильевна, сбитая с толку моим молчанием и общим «тормознутым» видом.

— Нет пока, — соврала я, не моргнув глазом. — Минут через пятнадцать. У него сейчас совещание. Очень занят.

Перебьется пока. А то ведь как бумажки свои заполучит, так прямо на моем столе перебирать да изучать начнет: где стоит директорский автограф, где нет, имеются ли замечания, пожелания.

Нина Васильевна протяжно вздохнула и направилась к стулу, где еще пять минут назад сидел Шапочников. Стул стоял чуть в стороне, и глаза мне пришлось скосить до предела, потому что голову я так и не решалась повернуть — в любой момент из коридора мог зайти еще какой-нибудь страдалец. Объемистая фигура Нины Васильевны почти скрылась из поля зрения, а глаза поворачивать было уже некуда.

— Да вы не волнуйтесь, — торопливо воскликнула я, сморгнув набежавшую из-за неудобства положения слезинку. — Идите спокойно работайте. Я вам позвоню сразу же, как только все будет готово.

— Вот спасибо, добрая душа!

Нина Васильевна еще шла к двери, рассыпаясь в благодарностях, а я про нее уже забыла.

— Ну что ты заладил: он да он. Это же га-зе-та. Газетная фотография. У тебя, между прочим, и на обычной фотке рожа вечно кривая получается, а на газетной полосе любой на кого угодно смахивать будет, только не на себя. К тому же столько лет прошло. Иной человек за год так меняется, что мама родная узнать не в состоянии. Ну-ка, дай глянуть поближе. Где ты ее вообще взял? Ты же у нас газеты не читаешь.

— Твоя мегера-секретарша подсунула, — буркнул Шапочников.

С громким щелчком отключился чайник. Я потянулась за чистыми чашками, стараясь не пропустить ни слова из разговора в директорском кабинете. Даже «мегеру-секретаршу» проглотила, хотя и с трудом.

— Никакая она не мегера, — пробормотал Ямской, шелестя газетой. — Классная телка, между прочим. Сообщаю тебе это, если ты сам не заметил.

«Классную телку» я, подумав, решила рассматривать как комплимент.

— Да ты на фамилию посмотри! — внезапно заорал Ямской, шелестя газетой. — Ты статью-то читал? Тут, между прочим, черным по белому написано, чья это рожа!