Братья Стругацкие

Хотел ещё что-то сказать, но горло перехватило, закрыл ладонью лицо и быстро ушёл за кулисы. Офицеры без всякой команды встали и добрых минуты две стояли молча, пока полковник не вернулся к столу. Подведение итогов на том и закончилось, расходились все, опустив глаза, словно боялись смотреть друг на друга.

«Помню, — рассказывал мне Владимир Дмитриевич, — идем с Аркадием через стадион к штабу, и я хочу его о товарище Сталине спросить, но как-то не решаюсь. Глупо, но вот боюсь, словно от этого что-то очень важное зависит. И завожу разговор о другом. Слышь, говорю, а я узнал этого полковника-особиста. Это ж он меня допрашивал на Второй речке во Владике, ну, когда мы только прибыли сюда. Всю душу вынул, и глаза у него, как у змеи. Аркадий кивнул, он знал, что такое Вторая речка — своего рода пересыльный пункт для временного проживания офицеров, откомандированных в погранзону. У них в Ванино был такой же, только территория поменьше. Единственное, чего не знал Аркадий, да и я не знал тогда, что до войны это был фильтрационный лагерь политзаключённых, а в казармах жила НКВД-ешная охрана. „Они все такие неприятные“, — сказал Аркадий. Я помолчал. И, наконец, решился: „А как же теперь без Сталина? Что будет, Аркаша?“ Он огляделся по сторонам, хмыкнул как-то неопределённо и сказал: „Драчка будет“».

Вот такой рассказ. Где правда — где неправда? Где аберрация памяти — где просто выдумка?

«Дело тёмное, конечно, — комментирует сегодня БН. — Но я почти уверен, что эти строки о Сталине (красным карандашом!) АН писал совершенно искренне. Не помню, чтобы мы специально когда-нибудь в „доисторические времена“ говорили на эти темы. Но в бешеных спорах моих с Ленкой (когда я со всей энергией комсомольца-большевика защищал существующий статус-кво) АН — чувствовалось — занимал всё-таки скорее мою позицию. Сам я не вел тогда никаких записей. В письме от комментариев воздержался. Но хорошо помню, как на торжественной линейке в спортзале матмеха стыдно мне было и неловко, что я никак не могу заплакать, — а ведь надо, надо! Утешало, впрочем, что плакали одни лишь девчонки, да и то — не все».

А вообще-то объяснение всему простое и короткое: double-think, двоемыслие.

Здесь же интересно процитировать одно из последних писем Инне, написанное буквально на следующий день. Кстати, и в нём есть приписка о Сталине, только куда лаконичнее.

«…Быть хорошим или плохим, здесь зависит целиком от меня самого. Чин у меня маленький (и повышение не предвидится), должность — очень маленькая (чем я и доволен — никто меня не треплет), можно жить так, как захочешь. Можно много учиться — самостоятельно, конечно, но это надоело. Можно спиться, очень легко при том, но это противно. Поэтому я взялся за среднее — читаю запоем всё, что попадает под руку. Так думаю и провести жизнь „до последней заставы“, как говорил Уэллер-старший (персонаж из „Записок Пиквикского клуба“. — А.С.)… Конечно, все мои разговоры насчёт интересной работы есть полнейший вздор. По-настоящему интересно мне было только два раза. Первый раз, когда я вкупе со всеми прочими спасал свою шкуру и барахло от натиска грозных стихий. Второй раз — когда одно крупное предприятие держалось на мне. А перед этим, и в промежутке, и после этого — жизнь довольно серенькая. Одна радость — никто меня здесь не дергает, люди вокруг лучше, чем в Канске, и тем более, чем в ВИИЯ. И всё-таки Камчатка представляется мне самым подходящим местом для меня.

Ну вот, кончатся бураны, расчистят заносы, пойду к нотариусу, как Иисус на Голгофу, и вскоре оборвется между нами последняя связь. Надеюсь, ты будешь там счастлива. Обязательно иди в аспирантуру, живи в Москве. Я тебя прямо представить не могу с ведрами на коромысле. Да и ты меня бы не узнала — в ватных штанах, валенках, полушубке, обвешанного сумками, оружием и прочими атрибутами армейского офицера на периферии.

Очень прошу, напиши ещё пару писем. Крепко жму руку, Аркадий.

Только что передали о смерти Сталина. Какое горе!»

Полугодом раньше он писал ей ещё более восторженно об этих местах, как бы предвосхищая романтику аксеновских «Апельсинов из Марокко», написанных десятью годами позже: «…Она решила остаться на Дальнем Востоке, потому что здесь, дескать, сильнее ощущается трудовой пульс страны». Из того письма получалось, что Арк и впрямь хочет остаться на Камчатке, потому что Москва — это вообще город паралитиков и сифилитиков, да и Ленинград туда же: одни барыги и снобы.

Пройдёт ещё совсем чуть-чуть времени, и тон его писем переменится, подкрадется неизбежная усталость — и от Камчатки, и от бытовой неустроенности и от самой воинской службы.

«Здравствуй, Боб!

Прежде всего, прошу извинения за предыдущее письмо — писал в отменно нетрезвом виде, каковой нетрезвости причиной отменно паршивое настроение являлось. Чорт его знает, до чего стала мерзкая жизнь! Сижу, как на иголках, послал письмо высокому начальству с просьбой либо дать работу по специальности, либо уволить. Вот уже два месяца нет ответа. Да, кстати, позавчера исполнился ровно год, как я осчастливил землю Камчатскую своим на оной появлением. Господи, какой это был год! Не скажу, чтобы он пропал для меня даром, нет, скорее наоборот: я многое узнал, ещё больше увидел, кое-чему научился. Но кое-что мне явно не пошло впрок: ужасное вынужденное безделье, прерываемое участием в разнообразных комиссиях — дай тебе бог не познать, что значит „снимать остатки“, гнуснейшая вещь. На протяжении всего года жил одной мечтой — об отпуске. А сейчас чорт знает из каких подвалов сознания выползла и всецело завладела мыслью мечта об увольнении, о спокойной нормальной жизни, в которой нет места таким вещам, как грязь по колено, протекающий потолок, глупые и злые разговоры, мат, мат, мат без конца… и прочие прелести местной жизни. Нет, для такого блаженства я явно не создан. Была бы работа — другое дело, всё это не замечалось и не ощущалось бы так остро. А для себя заниматься — писать романы, поддерживать знания языка — ужасно скучно. Марксизм прав: ни одно занятие не может идти на пользу, если оно не связано с интересами общества. За что ни возьмешься — вечно встаёт прежний тупой и скучный вопрос: зачем? кому это нужно? Люди приспосабливаются, конечно, чтобы не спиться, не погибнуть. Огородики, преферанс, охота, рыбалка — всё это защитная реакция организма против морального самоубийства. У меня и ещё у некоторых — книги, душеспасительные беседы (увы! часто эти беседы состоят в бессмысленном и злобном критиканстве). И нет ничего и никого, кто указал бы, что делать, кто облагородил бы это свинское существование хорошей целью. Замыкаемся в себе и подчас попиваем втихомолку. Только ты не говори маме, смотри. Я всё-таки надеюсь, что всё изменится. Эти перемены в воздухе, мы ими дышим и ждем, ждем. И наступит час, когда я буду с вами, буду, наконец, работать как всякий честный человек, а не обжирать государство».

В этом письме от 1 августа 1953 года АН, как любитель точных дат и круглых цифр подводит некий итог своей службы и очень точно формулирует отношение к ней. Любопытно, почти ни слова о литературе, так, в проброс: «Для себя… писать романы… ужасно скучно». То есть наметился явный творческий кризис. И спасает только это непрерывное, отчаянное ожидание перемен, предчувствие новой жизни, которая начнется раньше, чем он думает. Да, несколько по-другому, но ведь начнется — когда приедет Лена. Это будет совсем новая жизнь. А пока она только пишет ему. Например, в июле он получает от неё даже бандероль с детективом на английском.

И ещё одну деталь хочется отметить. Про «мат, мат, мат без конца». Да в нашей армии во все времена разговаривали матом. И если в курсантские годы все эти словечки и шуточки веселили, радовали и даже возбуждали, то теперь подобное общение утомило, обрыдло до тошноты. Да и мат провинциально-офицерский — злобный, тупой, однообразный, — совсем не тот, что у московских студентов — изобретательный, лёгкий, с фантазией. От тамошнего камчатского, как, впрочем, и от канского мата хотелось спрятаться или убежать, как от грязи и ненависти. И после, вернувшись на гражданку, АН в самых разных компаниях, даже в чисто мужских и простецких, даже в подпитии, практически никогда не матерится, ну если только анекдот расскажет какой-нибудь остроумный, где мат заведомо высоколитературен. Многие относили эту его особенность на счёт воспитания, образованности и тонкого чувства языка. Чепуха! Очень многим по-настоящему интеллигентным людям такие же точно достоинства совершенно не мешали сквернословить почище извозчиков. И я тут вижу объяснение в другом — он просто переел этой грубятины в молодости. И случай, уверяю вас, не единичный.

А вот как комментирует эту тему БН:

«Мы не были матерщинниками в полном смысле этого слова. Но — употребляли-с, да, и даже охотно. Обычно — в хорошем настроении, никогда — в ссоре, и уж конечно только в своей, исключительно мужской компании. Я вообще отношусь к мату, как к хорошему допингу, — когда приходится преодолевать себя и обстоятельства, мат бывает незаменим, как сигарета. Но — никогда при женщинах!»

Ну и последнее о том августовском письме. АН мечтает об отпуске ещё с февраля 1951-го, но летом 1953-го он отдыхает, не покидая Камчатки, отправляется на недельку в экспедицию, с удовольствием осваивает верховую езду, глушит форель из карабина, в жареном виде она необычайно хороша. Ну да, соскучился по маме и брату — конечно, соскучился, но что за детский сад! Можно годик-другой и потерпеть.

А жены у него теперь нет. Одной — уже. Другой — ещё. Правда, письма получает от обеих и комментирует брату:

«Прав Андрей Спицын, бабы — дуры, и ничто им не поможет. От подробностей тебя избавляю».

Примечательна история с разводом. По письмам всё прозрачно и не вызывает вопросов. Но Ольшанский вспоминает удивительные подробности. Якобы летом или даже осенью Аркадий всё-таки съездил в отпуск в Москву и Ленинград и якобы — с его, Аркадия, слов! — собирался привезти жену (но мы-то уже понимаем, что этого быть точно не могло). И вот в Москве он якобы встретился с Инной, а та села за пианино (пианино в доме наличествовало, она даже играла на нём) и спела ему под собственный аккомпанемент:

Одна верная жена мужу изменяла.Изменила, погрустила, а потом сказала…

В подробности Аркадий не вдавался, а Володя не проявлял излишнего любопытства. «Не ты первый, не ты последний», — рассудил он мудро и предложил выпить по чарке. Что друзья и исполнили незамедлительно, тем паче, что жили теперь вместе в семейной землянке Ольшанского, так как жена его с четырехлетним сыном уехали на материк — во Львов, к её матери, чтобы уже не возвращаться.

С песенкой про «верную жену» в тот вечер ассоциируется у Владимира Дмитриевича и другая песенка — известная частушка, которую Аркадий якобы тогда же привез из Москвы:

Цветёт в колхозе алычаНе для Лаврентий Палыча,А для Клемент ЕфремычаИ Вячеслав Михалыча.

Берия был арестован 26 июня, здесь как будто всё совпадает. Но дальше описываются вот какие события. Недели через две пришла некая повестка из Елизовского районного суда, и они вдвоём туда поехали на попутке. Ольшанский отчётливо помнит судебное заседание по делу о разводе, без посетителей, конечно, только он один и явился, чтобы засвидетельствовать соответствие Аркадия положительному образу советского офицера. Однако женщина-судья не ограничилась трафаретными вопросами, а всё допытывалась, не торопится ли Аркадий Натанович удовлетворять просьбу своей жены. Но он уже всё решил окончательно. Якобы и в суде рассказывал он про отпуск и полную невозможность примирения. Чувствовалось, что для судьи это вполне стандартное дело — многие жены отказывались ехать с офицерами в этакую даль. И решение АН получил на руки в тот же день, подождав каких-нибудь часа полтора.