Братья Ждер

Постельничий спросил:

— Ты даешь вино своему слуге?

— Перед дорогой никогда, — ответил Ждер.

— Правильно делаешь, — одобрил боярин. — Я тоже не даю вина своему слуге, но два раза в год он пьет сколько ему заблагорассудится. Из-за этого зелья и приключилась с ним однажды беда в Котаре. Он спустился с гор к лиману: его одолевала жажда, и он давно не видел людей. Вот тогда-то ему и захотелось выпить как следует. Он отправился на окраину города в кабачок, стоявший у берега моря, выпить сладкого черного вина. Он заказал самое сладкое, самое крепкое вино. В поясе у него было немного серебряной мелочи, и на все деньги он купил вина. Он выпил, ему понравилось, но показалось мало. Тогда он вышел на улицу к своему коню, велев и кабатчику выйти посмотреть на его товар — горную лошадку и мехи с брынзой. «Сколько денег можно получить за лошадку и за мехи?» — спросил Григоре Дода. «Один веницейский золотой и еще четверть золотого», — отвечал кабатчик. «А сколько черного вина, которое я пил, можешь ты дать мне за один веницейский золотой и еще за четверть золотого?» — «Я дам тебе столько вина, сколько ты сможешь выпить до полуночи», — ответил кабатчик. Тогда Григоре Дода отдал ему свой товар, разулся, расстегнул ворот, засучил рукава и принялся утолять жгучую свою жажду. Когда же глаза у него налились кровью, он стал злобно озираться по сторонам. В кабаке было еще много народу. Григоре Дода спросил, есть ли среди них кто-либо сильнее и главнее его. В ответ услышал смех и рассвирепел. Разгрыз зубами глиняную кружку, из которой пил, грозно насупился, опустил, как бык, голову и бросился на людей. Началось побоище. Полетели разбитые, исковерканные стулья, столы и горшки. Это бы еще полбеды, если бы не переломанные руки и ноги да разбитые головы. Когда появилась стража, Григоре Дода кинулся и на нее. Буяна скрутили и, чтобы охладить его пыл, бросили в сырой каземат под крепостной башней. Когда он пришел в себя, судья объяснил ему, что он натворил, сколько переломал костей, сколько причинил убытка. «Если у тебя нет денег, — сказал далее судья, — придется тебе расплатится собственной жизнью». Вот тогда-то, будучи на отдыхе в Котаре, я и вмешался.

— Если синьория позволит мне выкупить его, я готов это сделать, — сказал я, — но прежде мне нужно поговорить с ним.

— Хорошо, — ответили мне, — ведь, вздернув этого драчуна на сук, мы ничего не выигрываем. Добавьте синьории сверх пени за причиненный ущерб три золотых — и раб будет ваш; только в течение двух дней он должен покинуть владения Венеции.

— Сначала мне нужно поговорить с ним. Я прошу четверть часа.

— Мы даем целый час.

— Покорнейше благодарю, уважаемые синьоры, — сказал я.

Синьоры рассмеялись и позволили мне войти к Григоре Дода. Я застал его, спокойно ожидающим казни. Он рассказал мне, кто он и откуда явился; прежде был солдатом в Венеции, а затем — пастухом. Рассказал, что иногда на него находит такая вот напасть, и тогда он готов все отдать за вино, — потом успокаивается; а через некоторое время опять на него находит. Так уж, видно, ему определено богом. Но сейчас пришел конец, — жить ему осталось до полудня. Его вздернут, и он покажет язык всем страждущим, кои останутся мучиться на этом свете.

— Тебе дорога жизнь?

— Дорога, но надоела. Привязалась ко мне напасть, и не могу от нее избавиться.

— A в бога ты веришь, Григоре Дода?

— Верю в Христа и его пречистую матерь.

— А клятву ты можешь дать, Григоре Дода?

— Могу. Только какую клятву?

— Больше не пить.

— Нет, такой клятвы дать не могу.

— Тогда поклянись пить лишь один раз в год, — как раз на Новый год, — в первый день сентября месяца. Если поклянешься в этом, я тебя выкуплю.

— И этого не могу: такая уж у меня слабость, — я должен напиваться хотя бы два раза в год; если у меня будет хозяин, он удержит меня от тех пакостей, какие я вытворяю во хмелю; я его раб, и он властен делать со мною что угодно: пусть свяжет меня, наденет на меня колодки; пусть приставит стражу ко мне.

— Хорошо, пусть будет так, — согласился я. — Разрешаю тебе пить два раза в год. Я получил право распоряжаться твоею жизнью. Ты должен быть верен мне. Поклянись в преданности мне, поклянись на святой книге, которая у меня с собой, да на этом вот золотом кресте, и я выкуплю тебя у синьории.

Григоре Дода поклялся, и с тех пор он — мой верный слуга. Я не могу пожаловаться на него; когда же накатывает на него, я даю ему три дня на гульбу, а мои люди незаметно следят за ним. Однако в эти дни он не всегда бесчинствует. Иногда он веселится, порою плачет и выказывает необыкновенную любовь к людям и коням: и тех и других он поит вином.

Боярыня Марушка звонко рассмеялась, не решаясь поднести гостю второй стакан. Весело, рокочущим басом хохотал над этой историей и конюший Маноле. Где находится эта Венеция? И где находится Котар? Поди, на краю света. Значит, он был прав, подумав, что человек этот из далеких краев. Но он такой же христианин, как и мы, и, по всему видать, достойный муж. Пусть же он будет здоров!

— До скорой встречи, честной конюший, — подойдя к нему, проговорил Штефан Мештер.

— Даст бог, увидимся, — ответил с сомнением в голосе старшина Ждер.

— Господу угодны добрые дела. Мне всевышний ниспосылает в товарищи одного из сыновей твоей милости, который, вижу, дорог твоему сердцу, не беспокойся, я привезу тебе его обратно.

Сердечные слова. От них посветлело и лицо Симиона.

— Надо еще, чтобы и господарь этого пожелал, — не сдержался Маноле.

Постельничий коснулся его руки.

— Для Маноле Ждера и его сыновей милость господаря не иссякает, как благодатная роса. Тебе это известно, честной конюший, я могу лишь повторить то же самое. Служба, предназначенная Ионуцу, приятна сердцу нашего господина. Этого никто пока не знает, однако твоей милости я могу сказать.

— Скажи об этом и боярыне Илисафте, когда мы остановимся у нее, чтобы взять на дорогу пирогов, — рассмеялся Ионуц.

— Я понял, поклонюсь и скажу ее милости.

Ионуц подумал: «Как-то сумеет постельничий выпутаться, когда заговорит боярыня Илисафта?»

Они тронулись в путь, проехали лес и спустились к старой тимишской усадьбе. Маленький Ждер пристально всматривался: действительно боярыня Илисафта ждала у ворот. Она сразу поняла, что Ионуца призывает срочная служба, поняла, что времени для прощания мало, и загрустила, и только когда речь зашла о пирогах, глаза ее посветлели. «Красивые глаза у боярыни Илисафты, — подумал Ионуц, разглядывая ее. — А голос у нее звучит, как серебряная струна. Она говорит сейчас напевно, не частит. как обычно, и внимательно слушает постельничего Штефана».

— Матушка, время не позволяет нам спешиться, — начал было Ионуц, желая угодить своему спутнику.

Однако постельничий живо спешился и бросил поводья в волосатую лапу Григоре Дода. Затем снял с рук огромные кожаные перчатки. Эти перчатки еще в дороге вызывали удивление Ждера, теперь они удивили и супругу конюшего; она не могла и слова вымолвить, лишь широко раскрыла глаза. Но тут она удивилась еще больше.

— Мне уже довелось слышать о твоей милости, боярыня Илисафта, — сказал постельничий. — Я вижу тебя впервые и безмерно радуюсь этой встрече, но знаю я тебя давно. Мне пришлось, дорогая боярыня, исходить весь белый свет — сколько земли бог ни дал людям, я, кажется, всюду побывал. Достигнув Молдовы, я посмотрел направо, посмотрел налево, и все мне стало ясно. В любом краю меня прежде всего занимают люди, и я сразу узнал, какие здесь живут зажиточные и достойные миряне. Правда, мало и здесь встретишь таких людей, которых жалует светлый господарь, — так мало, что их можно по пальцам перечесть. Прошу тебя, почтенная Илисафта, не утруждай себя ради нас, путников, спешащих на службу господареву. Мы лишь присядем на крыльце, а пироги пусть Георге Татару положит в переметные сумы. Есть кое-какой запас и у моего слуги Григоре Дода; не столь вкусны наши яства, но есть все же можно, не поломав себе зубы. Мы пробудем здесь недолго и умчимся, по словам твоим, как вода в речной стремнине; но знай, достойная боярыня, что в пути мы все будем оглядываться назад. Как мы договорились наверху, у крыльца почтенного конюшего Симиона, я не задержу долго этого молодого боярина, и чем скорее мы тронемся, тем скорее возвратимся. Не смейся, боярыня Илисафта, и верь тому, что говорит тебе богобоязненный муж, мы не поедем в Васлуйский стан, досточтимая Илисафта, мы направимся в другую сторону, и ежели ты непременно желаешь знать куда — я сообщу твоей милости, но только чтоб ни до кого иного слух об этом не дошел, — я беру Ионуца в Сучаву, чтобы увезти оттуда княгинь и доставить их в крепость Нямцу. Таково повеление господаря. Мы следуем в Сучаву, чтобы юноша увидел избранный круг. Под Васлуем, в стане господаря, один лишь воины. Там не увидишь прекрасных женских глаз, любезных нашему сердцу. Кругом воины, и только воины. Да с некоторых пор князь еще установил там строгие порядки, вино дозволено лишь раз в неделю, в кости играть запрещено. Коль скоро твоя милость желает знать, почему нельзя играть в кости, могу тебе сказать: это из-за албанцев — им не везет в игре, а также из-за немцев — им чересчур везет; по этой причине албанцы стали избивать и резать немцев. Благодарим тебя за все, достойная Илисафта, особливо за добрые слова, и желаем застать тебя по возвращении пашем в добром здравии.

Ждер улыбался про себя, ему нравилось, как обошелся Штефан Мештер с конюшихой. «Расторопный человек, этот горбун валашского князя. Быть может, слишком много он говорит и пустяки к тому же, но все к месту. Сейчас он молчит, — задумался. О чем?»

В сопровождении слуг они выехали на большую дорогу, что вела к крепости и монастырю. Вначале скакали быстро, не оборачиваясь, потом поехали не спеша, рысцой.

Ждеру казалось, что лицо постельничего Штефана задумчиво.

— Как полагаешь, конюший Ионуц, — застанем мы в крепости пыркэлаба Арборе?