Братья Ждер

Он ждал господаря. Знал: Штефан не замедлит явиться. Однако князя опередила княгиня Кяжна. Войдя в часовню в скорбном одеянии, она смиренно села слева у стены и, облокотившись на ручку кресла, застыла в немой печали. Казалось, она внемлет молитвенному шепоту, но на самом деле, как всегда в подобных случаях, она сосредоточенно думала о долгой череде несчастий, выпавших на ее долю.

Вошел князь, она даже не шелохнулась. Амфилохие умолк лишь на мгновенье. Как только господин его опустился в кресло с гербом на спинке, архимандрит поклонился, прижав левую руку к сердцу. Голос его еще звучал некоторое время под каменными сводами, пока он торопливо заканчивал молитвы. Сквозь марево свечных огней недвижно глядели на князя святые угодники.

Наконец Амфилохие умолк и застыл в задумчивости, подобный одному из темнолицых изможденных святителей, окружавших его. Со двора еле слышно доносился шум дождя.

— Отец Амфилохие, — проговорил князь вполголоса. — Я должен исповедаться перед тобой. Ныне душа моя содрогнулась перед могуществом Саваофа.

— Все мы как листья в бурю, — прошептал архимандрит. — Но всевышний охраняет своих избранников, дабы исполнили они в земной жизни свой священный обет.

Штефан опустил голову.

— Отец Амфилохие, обет мой, данный господу Иисусу Христу и пречистой деве, я уже отчасти исполнил. Одни обители построены, другие возводятся. Третьи будут построены. Измаильтяне, захватив Царьград, осквернили священные храмы, обратили их в мечети. Господь допустил сие поругание, карая греков за их распутство. Царьградцы давно не признавали ни господа, ни своего царя. А без этих двух основ царству не быть. Басурманы сокрушили Византию, и церковь Христова лишилась множества своих жемчужин. Там, где христиане на радость сердцам своим славили Иисуса, теперь идольское капище. Может, преуспел бы я больше, но страна была разграблена и обобрана злодеями. Я старался по мере сил своих крепить на нашей земле твердыню веры, дабы хотя отчасти возместить царьградскую утрату.

— Светлый государь, это тебе зачтется на Страшном суде.

— Сделано еще мало, отче.

— Верно, господин мой. А потому тайное свое решение, ведомое мне, смиренному, надобно тебе не мешкая исполнить.

— Ты думаешь, отче, что таков смысл знаменья, ниспосланного мне сегодня?

— Светлый князь, только маловеры могли бы думать иначе. День за днем восходит и заходит солнце, отмечая течение времени. Всевышний ждет от нас достойных деяний.

— Уже недолго осталось, отче. Ты постиг самую мою сокровенную думу. Уже два года готова моя рать. Жду, пока по уговору двинутся князья и кесари. Без их поддержки невмочь мне выступить. В те времена, когда из Франкского государства и пределов Италии отправились крестоносцы на защиту гроба господня, отовсюду на помощь к ним стекалось христианское воинство. Крепости агарян пали, и гроб господень был освобожден. Так и теперь: для поддержания великого дела нужны золото и железо. Слова и обещания ни к чему не приводят, если не поддержаны они ратной силой. На свете немало королей и кесарей. Мощь их обращается в слабость, когда находит на них затмение, и они перестают понимать, зачем восходит и заходит солнце, как ты сейчас сказал. Это смерды заняты только малым житьишком своим. Князья должны думать о другом. Кто не видит грозной силы измаильтян, тот не князь, не кесарь. Кто не жертвует собою ради святой веры, тот недостоин повелевать народами. Он хуже самого низкого смерда.

Штефан умолк. Поднявшись, с тяжким вздохом перешел на левую сторону часовни и преклонил колена перед образом пречистой. Возбуждение и гнев, томившие его, постепенно утихли.

— Давным-давно, когда я был нищим скитальцем, — заговорил он, пристально вглядываясь в туманную даль минувшего, — мы с моим отцом Богданом Мушатом сделали однажды привал на берегу моря. Государь дал мне, несмышленому отроку, много полезных наставлений. Должно быть, бог открыл ему, что умрет насильственной смертью, и потому он повел меня в глинобитную церковку, построенную в тех пустынных местах, по которым мы скитались. Монах отслужил обедню, после чего родитель мой повелел мне преклонить колена и связал меня страшной клятвой. «Когда ты станешь господином отчины и дедины своей, — сказал отец мне, — помни, что жить тебе не вечно. В первый же день воздай хвалу Христу, а во второй обнажи меч. Ибо такова господня воля, воздвигшая Молдавское княжество».

— Государь, — молвил с легкой печалью в голосе архимандрит, — все это ты уже говорил мне, грешному, на исповедях. И я, не переставая, денно и нощно молился о ниспослании тебе победы. Господь благословляет дело, задуманное тобой. Прежде чем обрушиться на измаильтян, меч твой поразил тех жалких людишек, что не поняли исконного назначения этой земли и погрязли в разврате. Попы князя молдавского чтили одни лишь праздники; бояре князя молдавского брали дань с купцов, обирали народ, бражничали сверх меры, уводили жен и дочерей честных христиан. Ты, государь, мечом утвердил в Молдове крепкий закон, и душа моя возрадовалась. Ибо для того издревле поставлены князья, как ты изволил тут говорить. До нынешнего дня я думал, что мне говорить об этом не следует. Нынче же думаю — снят с меня запрет. И потому смиренно прошу выслушать меня. Пятнадцатилетним отроком я состоял в Сучавской митрополии. И был служкой в этой часовне. Позднее мой владыка отправил меня в Царьград в учение. А в те годы, о коих говорю, я видел господаря Александру Доброго на смертном одре. К нему вошел для совершения таинства причастия преосвященный митрополит Георгий, и вслед за ним со святыми дарами вошел и я. В палате не было никого, кроме древнего монаха, схимника по виду. Помню, был он подпоясан лыком и обут в постолы из кабаньей неочищенной шкуры. Запрятав руки в рукава рясы, он стоял, склонившись над государем. Борода доходила ему до колен. Глаз под нависшими бровями нельзя было различить. Отроков выслали из палаты. Бояр попросили оставить государя наедине со схимником. Войдя, я понял, какое дано повеление, и было отступил к двери. Но схимник обернулся ко мне, выпростал ладонь, из рукава и сделал мне знак, чтобы я остался.

— Да будет чистый отрок свидетелем, — сказал он. — Пусть услышит, запомнит и молчит, покуда господь не повелит ему заговорить. Ты уходишь, князь, в безбурную гавань, где нет земных воспоминаний, и скоро умолкнешь навеки. Я волю молчать и попу твоему (так назвал он митрополита). Впрочем, и ему недолго осталось жить; скоро последует за тобой. Пришел я потому, что прислали за мною в горы двух гонцов твоих, княже. Должно быть, ты хочешь услышать от меня, что будет завтра во владениях твоих. Покуда были у тебя силы, ты забывал об одиноких схимниках, что живут в горах. А ведь они благословили первых князей Молдовы. Теперь ты вспомнил о них. А я уже давно приглядываюсь к тебе, княже, и в моих видениях мне открываются один беды. О, Александру-водэ, ты забыл в своей гордыне и сытости, зачем вы божьим промыслом поставлены, зачем дано вам владеть сей землей. Ведь первый князь, Драгош, и второй, Богдан, были связаны великой клятвой и у них обоих на правом плече стояло огненное клеймо. И посланы они были сюда, в далекий край предгорья, защиты ради христианства.

Государь Александру-водэ сделал знак, что хочет говорить.

— Да смилуется творец над моей душой, — проговорил он. — Если я в чем повинен, отпустите мне грехи мои, освободите от вечной кары. И еще хочу знать, что будет после меня.

Отшельник не ответил, выжидая, чтобы митрополит дал умирающему князю отпущение грехов и причастил его.

Государь еще дышал. Он устремил взгляд на схимника.

— О душа, отойди в мир забвения, — произнес старец.

Александру-водэ сомкнул веки и испустил дух.

У меня сердце колотилось от страха. Владыка митрополит, ослабев, опустился в кресло у изножия постели.

— Александру-водэ, — продолжал отшельник, кладя руку на лоб усопшего, — после тебя настанет в стране брань междоусобная, и люди забудут бога. А когда совершится сия кара и улягутся бури и неурядицы, из туч покажется молодой зубр, дышащий пламенем. И рога свои он обратит на восток.

Архимандрит замолк, тяжело дыша, как после трудного восхождения на гору.

— А дальше что? — спросил князь Штефан.

— Это все, государь. Конец доскажет само небо.

— Что стало с провидцем?

— Вернулся в свою пустыню. Никто больше не призывал его. А он по своей воле больше не спускался к людям. А над страной действительно пронеслись одно за другим бедствия, — столько, сколько было казней египетских.

— Жив ли еще старец?

— Нет, государь. С той поры минуло сорок лет. Но слышал я, что в той же глухомани обретается теперь его ученик.

— Он тоже ясновидец?

— Тоже. Такой уж дар у него, ибо избран господом. Уразумев все тайны и постигнув смысл жизни и смерти и ход небесных светил, он может заглянуть в будущее. Вот он и провидит.

— А ведомо ли тебе, где он обретается? Увидеть бы его.

— Государь, узнал я от твоего старого служителя Некифора Кэлимана, что отшельник жив, но открыть, где он живет, старшина не осмелился. Судя по словам двух его сынов, людей крепких духом, но не сильных разумом, можно напасть на его след в горной глуши под Кэлиманом, либо в пещере, искусно скрытой в теснинах Чахлэу. Если повелишь, государь, могу разведать место и путь к нему.