Братья Ждер

Настоятель благословил трапезу. Кравчие стали подавать князю яства на серебряных блюдах. Каждый из кравчих первым отведывал кушанье. Подошел чашник и, налив вино в кубок, отпил из него глоток.

Клирошане, разноголосо откашлявшись, разом грянули любимый князем сто третий псалом, да так, что потолок и окна задрожали:

Благослови, душа моя, Господа! Господи, Боже мой! Ты дивно велик; Ты облечен славой и величием.

Глаза князя затуманились. Он слушал в глубокой задумчивости, а сотрапезники меж тем усердно трудились над яствами. Служители приносили все новые блюда, подливали вино, вытирали ручниками ладони гостей, поднятые над плечами. Гости переговаривались шепотом. На крыльце, недвижные, словно каменные изваяния, стояли на страже ратники в латах. С улицы доносился гомон людей, толпившихся на солнцепеке за стенами обители.

— Отец Иосиф, — проговорил государь, — позови ко мне благочестивого Никодима. Пусть сядет по левую руку мою. Любо мне слушать сына Ждера.

— Он был сыном Ждера, великий государь. Ныне он смиренный инок, отрекшийся от всего мирского.

— Хорошо. Люб мне этот инок. Он побывал и на святом Афоне?

— Побывал, государь. Только этой весной воротился.

— И преуспел в своем тайном учении?

— Светлый князь, — ответил вполголоса настоятель, — Никодим преуспел в новом учении об откровении святого Иоанна Богослова. Именно тебе, государь, надлежит услышать, что говорит благочестивый монах.

— Значит, он может толковать откровения Апокалипсиса? Добро. Оттого и велю — позови сюда инока.

Услышан повеление, иеромонах Никодим подошел к князю и смиренно опустился на скамеечку слева от него.

— Благочестивый Никодим, — заговорил Штефан, отодвигая от себя серебряные блюда, — нынче думы мои о том, о чем мы с тобой уже толковали однажды. Борения духа исполнены печали. Если честные бояре и благочестивые монахи соизволят замолчать, я хотел бы услышать голос, что раздался в откровении Богослова в главе девятнадцатой.

Настала тишина за невеселой княжеской трапезой. Впрочем, такими нередко бывали трапезы и утехи князя. Лицо отца Никодима, словно преображенное воспоминанием, вытянулось, побледнело. Маленький Ждер взглянул на брата и устрашился. Губы монаха беззвучно шевелились. За тем — сперва хрипло и отрывисто, потом все ровнее — полилось горестное предсказание:

— «После сего я услышал, — произносил он, полузакрыв глаза, строки Апокалипсиса, — после сего я услышал на небе громкий голос как бы многочисленного народа, который говорил: «Аллилуйя!» Спасенье и слава, и честь, и сила господу нашему.

И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, который праведно судит и воинствует.

Очи у него как пламень огненный, и на голове его много диадим. Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Него Самого.

Он был облачен в одежду, обагренную кровью. И воинства небесные следовали за ним.

Из уст же его исходит острый меч, чтобы им поражать народы».

— Светлый государь, — проговорил монах сдавленным голосом, — этот воин на белом коне — новое слово закона Христова. Приспело время, когда воин должен призвать венценосцев ополчиться на зверя, угрожающего народам. Зверь этот — Мехмет-султан. У него семь голов, сиречь все смертные грехи. И десять рогов, сиречь угроза десяти заповедям. И писано, что воин на белом коне встретит его и поразит и прольет мерзостную кровь его.

Князь вздохнул. Лицо его прояснилось. Он протянул чашнику кубок. Алексэндрел-водэ толкнул товарища локтем. Воспользовавшись удобным случаем, оба юноши незаметно выскользнули во двор.

ГЛАВА III В которой повествуется о крестовом братстве и прочих делах, волнующих юношей всех времен

В ту весну года 1469-го расцвела и быстротечная весна их жизни. С высокого крыльца игуменской палаты четко видны были горы, освещенные полуденным солнцем, и долина Немцишора, вплоть до Браниште затянутая серебристой дымкой. По двору обители сновали монахи. Только латники застыли на своих местах как изваяния. Когда княжич спустился по ступеням, страж, стоявший у нижней ступени, вздрогнул, отставил ногу и стукнул копьем о землю. Алексэндрел улыбнулся ему. Но усатый латник продолжал стоять недвижно и хмуро.

— Это албанец, — пояснил княжич. — Он стоит у дверей государя. — Таких всего пять. Отец привел их с собой из Валахии. Младенцем они носили меня на руках.

— Атанасий, — повернулся он к воину, — сегодня ты не ел, не пил.

— Успеется, — строго молвил воин.

— Чуешь, какой дух несется из кухонь?

Воин промолчал. Княжич, смеясь, удалился со своим товарищем. Двое товарищей Атанасия, скрытых в тени за лестницей, высунули головы в шлемах и, обменявшись с ним скупыми словами, двинулись за юношами, следя за ними издали.

На пустыре за стенами монастыря толпа поредела. Крестьяне отошли к повозкам, стоявшим в конце улиц и во дворах. Во всех проходах подвижно стояли по три наемника. За цепью воинов сновали люди, отовсюду неслись звуки веселья, ибо народ приступил к еде и питью.

Пареньки прошли вдоль стен и, остановившись у церковки святого Иоанна, стали глядеть в низину. Прямо под их ногами был склеп, в котором покоились черепа усопших монахов. А вокруг на лужайках цвели голубые колокольчики.

— Князь держит меня при себе на всех собраниях и трапезах, — пояснил Алексэндрел. — Говорит, так полагается. Приходится покориться. А как станет невмоготу, подойду к нему, прижмусь к его плечу. Коли погладит меня по лицу — значит, я волен идти, куда хочу. А не погладит, я вздыхаю и остаюсь на месте. У тебя, Ионуц, нет таких горестей.

— У меня своих хватает, — ответил Маленький Ждер. — Ничего, все горести проходят, как говорит отец.

— Какие же могут быть у тебя печали, Ионуц?

— Да мало ли их, княжич! Особенно, когда жеребятся кобылы и братец Симион кричит на меня. На служителей он не кричит. Только на меня. Говорит, что хочет сделать из меня рудомета и коваля. Государю Штефану нужны добрые ратные кони. А если не выйдет из меня истинного рудомета и коваля, то останутся государевы полки без коней; кобылы могут выкинуть и сгубить жеребят.

Лицо княжича осветилось вялой улыбкой, обнажившей мелкие зубы. Во всем облике этого юнца с белобрысыми усиками проглядывало какое-то беспокойство, неуверенность.

— Что же ты делаешь? Убегаешь?

— А то как же! Но стоит ему протрубить в бучум [27] , я мигом ворочусь. В малолетстве однажды я не воротился, так он меня крепко отколотил. Знаешь, какие у братца кулаки? У тебя, княжич, не бывает такой докуки.

— Такой не бывает. Зато у меня нет ястреба и я не выхожу один в поле охотиться…

27

Бучум — народный духовой инструмент: длинная труба из липовой коры.

— Знаю. И в пруду у мельничной плотины не купаешься. И не подстерегаешь цыганочек конюшихи Илисафты, когда они собираются на посиделки. Зато ты — княжич, а потом сделаешься господином над нами и над всеми нашими владениями. Думаю, все-таки лучше быть князем.

— Ты уж говорил мне это, а сам хочешь оставаться Ионуцем Черным.

— Верно, княжич.

— Я бы тоже хотел быть просто Сэндрелом. Но отец все стращает меня, все говорит про долг и обязанности венценосцев, ибо власть их от бога и надлежит им употребить ее на пользу людям. Жизнь их, говорит он, бедна радостями и утехами. Все в их руках, но всем владеют они не для себя. Смерду и бедняку дозволено ошибаться и грешить. У повелителей дело иное — на них возложен всевышним великий долг. Вот и приходится мне учиться у наставников греческому и сербскому, знакомиться с изречениями Стагирита и блаженного Оригена.