Братья

Партизаны стали отходить в горы. Павел надеялся попасть в прикрытие, где дрались с наседавшими немцами. У него был к ним свой счет, он хотел расплатиться. Но командир отряда насупился, когда он обратился к нему с просьбой:

– Не просись, парень. Придет время.

Павлу оставалось двигаться в головной колонне.

Наверное, таких красивых гор, как Низкие Татры, на свете больше нет. Павел бывал с цирком на Кавказе, на Урале, в Крыму. Там тоже красиво. Но не так, как в Татрах. Татры хочется гладить. Как пушистую кошку, как добрую собаку. Низкие Татры обросли зеленой шерстью, мягкой и колючей. И лохматой, потому что рядом с коренастыми могучими дубами уживаются голубоватые ели, а сквозь длинные темно-зеленые иглы сосен проглядывает трепещущая листва осин. Подлесок густ, как подшерсток. И только тропы каменисты, потому что по ним весной и осенью стекают дожди, бегучая вода смывает почву, обнажает камешки.

В Татрах человека обнимает ласковая тишина, не мертвая кладбищенская, а живая и теплая, наполненная множеством звуков - стрекот кузнечика, посвист птиц, лепет листьев, шуршание сухой хвои под ногами, покряхтывание рыжих стволов сосен - все сливается в дыхание леса, все вместе и есть тишина Татр. Здесь не хочется разговаривать громко, кричать, стрелять. Только петь, и то вполголоса, какую-нибудь простую песенку, невесть кем и когда сложенную.

Идешь тропой вверх, к небу, по которому бегут пушистые облака, и кажется, что там, на вершине, конец земле и дальше шагать прямо по синеве и под ноги, как болотные кочки, начнут попадаться пружинящие облака. А заберешься на вершину, и под тобой окажется зеленая долина в легкой прозрачной дымке, а за ней другая гора, сестра горе, на которую поднялся такая же мохнатая и ласковая. И так без конца.

Закружат тебя горы и начнет казаться, что здесь ты уже был, под этим деревом отдыхал, в этой лощинке отведал теплой с кислинкой брусники. Закружат, словно вберут в себя, и не поймешь, откуда пришел, куда путь держать.

И только словак в этих горах дома, это его горы, хоженые-перехоженые вдоль и поперек, вверх и вниз. Его Татры не закружат, не обманут, он - свой.

Топот сотен ног, бряцание оружия, тяжелое дыхание уставших людей спугнули тишину. Одинокие желтые листья стекали на каменистую тропу, будто Татры сыпали их под ноги партизанам, чтобы не так слышны были шаги. Ветви тянулись над тропой, прикрывая людей.

Павел шел рядом с французом, которому показывал, как разбирать винтовку. Француза звали Поль. Он дышал тяжело с тонким хриплым присвистом, оружие - за спиной, дулом вниз, выгоревшие солдатские обмотки, накрученные кое-как, сбились, тесемка волоклась по земле, но он ничего не замечал, смотрел вперед сосредоточенно. Иногда останавливался и кашлял. И Павел останавливался и ждал, когда Поль откашляется. Идущие сзади молча обходили их. Когда прерывался кашель, Поль смотрел на Павла виновато, словно прощения просил за остановку, и новый приступ сотрясал его тщедушное тело. Потом он вздыхал глубоко, смуглое лицо бледнело, становилось желтым, он поправлял за спиной винтовку и шагал дальше. Павел молча шел рядом.

Винтовка стала тяжелой, лямки мешка за спиной врезались в плечи. Мешок грузный - консервы, хлеб, крупа, патроны. Все отряд нес с собой. Никто не мог предугадать, надолго ли уходят в горы, что ждет впереди.

Павел хотел забрать мешок у Поля, но тот замотал головой. Нет. Сам. А ему было тяжелее всех. Его фашисты били в лагере. Коваными сапогами. Товарищи думали, что он умрет, и фашисты были уверены, что умрет, оставили в покое. А он отлежался. И вместе с товарищами бежал из лагеря.

Павел подружился с Полем, запоминал французские слова и учил того русским. Они разговаривали жестами, подкрепляя их отдельными словами, и отлично понимали друг друга. Еще Поль учился гонять по ладони монетку. Очень хотел показать своим ребятишкам фокус. Вот обрадуются! Его жена и дети жили где-то у моря, возле города Марселя, в маленьком рыбацком поселке. Ведь он потомственный рыбак! Вот побьют бошей, он вернется домой, и родной морской воздух вылечит его.

На привалах, отдышавшись, Поль начинал рассказывать Павлу о своих детях, о море. Говорил быстро, резко жестикулируя руками. Темные глаза вспыхивали и смотрели на Павла радостно, будто Поль видел своих детей, и море, и рыбацкий баркас, и серебро бьющейся в сети рыбы.

Павел ни слова не понимал, но слушал внимательно и улыбался. И видел в это время бегущих по манежу Мальву и Дублона, маму в костюме, усыпанном блестками, ловко скачущую, стоя на плоском седле. А вот и он с Петром перекидывается на скаку булавами. И в шелесте листвы слышались веселые аплодисменты.

А когда Поль умолкал, Павел начинал рассказывать ему про маму, про брата, про отца, про цирк. И для наглядности даже вставал на руки.

Поль, который тоже ничего не понимал, внимательно слушал и улыбался…

Солнце опустилось за гору, небо в том месте еще светилось, а остальное быстро начало темнеть.

Отряд по хрустящим камешкам спускался с горы. Внезапно деревья расступились, и внизу открылась чаша, наполненная молоком. Впереди идущие даже остановились: настолько фантастическим было зрелище. Молоко плескалось, и сквозь него слабо просвечивали тусклые звездочки.

– Дедина, - сказал кто-то.

Внизу в вечернем тумане лежала деревня.

Пока спускались, туман выпал густой росой и в темноте стали угадываться домики под соломенными крышами. Сквозь наползавшую прохладу снизу проникали теплые струи, наполненные запахами сена, парного молока, хлева, дыма. Еще пахло нагретой за день хвоей, мятой, малиной.

И люди зашагали торопливо, всех потянуло к жилью.

Павлу, Полю и еще нескольким партизанам досталось место на сеновале. Лучше не придумаешь! Острый запах свежего сена кружил голову.

Павел снял башмаки, сухая трава приятно защекотала ноги.

Поль зашелся кашлем. Видно, хозяйка услышала, потому что принесла большую кружку горячего молока и кусок свежеиспеченного хлеба.

– Пей, солдат, пей. Это у тебя простуда от наших горных сквозняков, - сказала она по-словацки.

– Мерси, мадам, мерси боку.
– Поль припал запекшимися губами к кружке и стал пить. На тощей шее заходил острый кадык.

Хозяйка стояла, сунув руки под передник и чуть склонив голову набок, и смотрела, как он пьет, как стекают по небритому подбородку молочные струйки. В глазах ее была жалость.

Выпив половину кружки, Поль утер подбородок рукавом и протянул кружку Павлу.

Павел не взял кружку, помотал головой, махнул: мол, допивай.

Хозяйка ушла и снова вернулась, теперь уже с целой кринкой и двумя маленькими кружками. Партизаны с удовольствием пили.

Потом все улеглись. Павел успел подумать: "Эх, Петьку бы в эту благодать!…" и уснул мгновенно, глубоким сном крепко уставшего человека. Ему ничего не снилось, он ничего не слышал, ни мычания коров на рассвете, ни петушиного крика, ни лая собак. Не слышал, как кашлял и хрипел Поль и как оборвались хрип и кашель.

Утром скомандовали подъем. Партизаны выскочили из домиков и сараев в утреннюю прохладу, шумно умывались у кадок с дождевой водой.

Поль все еще спал. Павлу жалко было будить его. Из всех труб в деревне валил дым, готовили завтрак. Павел побродил по деревне, с интересом разглядывая потемневшие соломенные крыши, маленькие оконца, словно занавешенные пучками петрушки, сельдерея и еще каких-то травок. Хозяева запасались на зиму. За домами чернели огороды, уже убранные, с темными кучами свежего навоза. А за огородами - горы. Со всех сторон горы, уже начавшие желтеть и от этого еще больше ставшие похожими на прилегших мохнатых зверей.