Братья

Дорожную сумку он запер в автоматический камере хранения. Как часто проходил Йоханнес под этим шлагбаумом через пути, направляясь на кладбище. В юности ему казалось, что умершие никуда не исчезли. За них молились, о них часто говорили, они и после смерти продолжали оставаться в семье. Ребенком он считал, что они просто в отъезде.

На Хильдейсхаймерштрассе стояло новое панельное здание магазина «Гарцкауф» Через широкие двери входили и выходили люди с тележками для покупок. Рядом над бензоколонкой развевались рекламные транспаранты фирмы «Мультивэше» Далее расположилось предприятие «Р.Платео—надгробные памятники». Подростком он здесь часто останавливался в раздумье над словами бабушки, матери отца, которые она произнесла на смертном одре: «Не кладите на мою могилу тяжелый камень—мне трудно будет воскреснуть».

Деревья на кладбище напоминали огромные зонты, с которых капала вода. Йоханнес вдыхал аромат сырой земли, смешанный с запахом ряски, компоста и увядших букетов. Цветы с каштанов осыпались на плющ и грядки тюльпанов. Гробницу он нашел сразу же. Над голубовато-серыми чугунными воротами с ромбовидной решеткой была выбита надпись: «Последнее пристанище рода Ристенпартов». Вот здесь, в склепах, лежали их предки, начиная с 1824 года. Под одной из плит он нашел и могилу своих родителей — Георга и Каролины, погребенной на двадцать лет позднее мужа. Тогда, в тридцать пятом, к его дому в Потсдаме ночью подъехал на мотоцикле почтальон и вручил телеграмму, вызывавшую его в Гослар на похороны отца. Когда умерла мать, Йоханнес лишь через несколько месяцев получил от сестры Мариии фотографию и едва узнал в траурной процессии самых близких родственников. Теперь на стене, сбоку от капеллы, Йоханнес обнаружил мраморные доски в память о погибших кузенах: Рудольфе, павшем в бою под Кухочка-Волей в 1915-м, и Хансе, убитом во Фландрии в 1918-м.

Йоханнес посидел немного возле фонтана. Куда ни посмотришь, всюду надгробные плиты, валуны и скалы Гарца. Мертвые оставили еще много свободного места. Когда дождь перестал, запели птицы.

Йоханнес решил навести справки у кладбищенского управляющего, которого нашел в деревянном финском домике напротив входа; тот подвел его к плану кладбища, висевшему в рамке на стене, и, энергично жестикулируя, сообщил значительно больше сведений, чем требовалось Йоханнесу:

— Мавзолей находится под охраной как памятник старины. Раньше это было навечно, сейчас—только до двухтысячного года. Да и кого тогда заинтересует старые имена?

— Кто-нибудь заботится об усыпальнице?

— Иногда приходит какая-то дама открывает мавзолей. Проветривает, делает уборку. Надолго она задерживается, насколько мне известно. Во всяком случае, у нее есть собственный ключ.

— Я один из Ристенпартов, — сказал Йоханнес. — Но я приехал из ГДР, так что здесь считают посторонним.

— Вот как?

Больше управляющему ничего было добавить. Видимо, он решил, что Йоханнес, как большинство старых людей интересуется погибшими на войне, и показал на план кладбища.

— Если вы пройдете вон туда, в глубину, то сначала увидите мемориал героев четырнадцатого — восемнадцатого годов, а потом тридцать девятого — сорок пятого.

— Героев?

— Ну да. Так говорится.

Йоханнес зашагал по дорожке. Кладбища всегда чем-то притягивали его. Он сравнивал их между собой, как храмы, которые ему довелось видеть. У каждого было свое лицо, но в целом все они—и храмы, и кладбища—были для него обителью непостижимого, так он их воспринимал. В загробную жизнь Йоханнес не верил — лишь в память живых. Он не хотел себя обманывать. Хотя Солдатские воззрения отошли в прошлое, в нем уцелела толика усвоенных с детства принципов, которые требовали пройти по жизни без иллюзий, а затем освободить дорогу другим. Он долгое время переоценивал роль дисциплины. Бывало, даже утверждал, что все можно свести к некой объективной сути — и людей, и вещи. Случалось, он смотрел на себя со стороны, как на чужого, и это его пугало. А может быть — по крайней мере Йоханнес на это надеялся, — в последние годы он немного переменился.

Йоханнес читал имена на могилах. Тучи расходились. Там, где сквозь кроны деревьев проглядывало солнце, от луж поднимался пар. Май повеял запахом земли, корней и сирени. В одной из могил по пояс в земле стоял могильщик и лопатой выбрасывал наверх глину с перегноем.

Продолжая свой путь, Йоханнес увидел двоих мужчин, которые чуть ли не по стойке «смирно» стояли перед каким-то надгробием. Он подошел ближе и прочитал надпись на камне:

ХАЙНЦ-ВИЛЬГЕЛЬМ ГУДЕРИАН

17 июня 1888 — 14 мая 1954 года

генерал-полковник в отставке

Во время войны он несколько раз встречал Гудериана. В его личности для Йоханнеса соединилось многое. Это был храбрец, каких мало, тактик, военачальник, упорный в обороне, один из тех, кто увлек за собой войска, пока шло наступление по всему фронту. И тут Йоханнес узнал обоих мужчин, стоявших рядом прямо и торжественно, будто они заступили в караул прошлого.

— Генрих, Юлиус! —воскликнул он.

Они повернулись.

— Йоханнес, как ты здесь очутился?

Три старых человека обнялись, неловко стукнувшись лбам, руки их скользнули по плащам.

— Вот решил и приехал, сказал Йоханнес.

Он разглядывал брата и кузена, ища перемен в их лицах и прикидывая, каким он сам кажется им после столь долгой разлуки. Вот стою, подумал он, будто перед своими дедами, только теперь и я — один из них.

Генрих и Юлиус по-военному повернулись кругом, словно предлагая ему следовать за ними. Шагали по гравийной дорожке медленно, держась подчеркнуто прямо, и ни один из них не опирался на трость. Три восьмидесятилетних старца, одинаково рослые и похожие друг на друга, шли на традиционный семейный сбор. Генрих с упреком сказал:

— Что ж ты не предупредил нас о своем приезде?

«ЧЕРНЫЙ ОРЕЛ»

— Йоханнес приехал!

Ристенпарты окружали его. Долго не утихал гомон приветствий и вопросов. Постепенно в толпе родственников он стал различать отдельные лица. Некоторое время они стояли вокруг с бокалами хереса, пока всех не позвали к столу.

Более пятидесяти человек, принадлежавших к четырем поколениям Ристенпартов, собрались в банкетном зале отеля «Черный орел». Столы были составлены покоем. Во главе уселись те, кто родился еще в прошлом веке. Йоханнесу досталось место на углу стола, рядом с Клер, девяностолетний родственницей, старшей в роде. По традиции Ристенпартов, женщина не могла открывать семейное торжество, к тому же Клер была глуховата и ничего толком не слышала из разговоров за столом, лишь чему-то про себя улыбалась. Поэтому первым слово взял Генрих. Ему было восемьдесять пять. Без очков, широколицый, с большими ушами, он сидел, пригнувшись к столу, и еще доедал суп, когда остальные уже давно глядели в опустевшие тарелки. Генрих ни с кем не разговаривал. Казалось, он мысленно повторяет предстоящую речь и поэтому никого не слушает.

— Эй, Пятерка! Вот здесь твое место! — раздался вдруг из ряда внуков женский голос.

Все посмотрели на молодого человека, который, опоздав, с извинениями протискивался к столу. Он старался спрятаться за букетом гвоздик, но как ни пригибался, его свежевымытая шевелюра торчала над цветами. Молодой человек был худощав, но широкоплеч. Его лицо обрамляла шкиперская бородавка. На нем была вельветовая куртка и перекрученный галстук, в котором он, видимо, задыхался, так как все время вытягивал шею. Судя по всему, он уповал главным образом на свою смущенную и вместе с тем упрямую улыбку, с которой нырнул в семейный гомон. Теперь с обеих сторон за ним ухаживали кузины, подливая ему остатки куриного бульона.

Это, должно быть, Тённис, второй сын Йонаса и Лизы, подумал генерал. Взгляд на мать молодого человек, сидевшую наискосок, подтвердил его предложение. Они явно были похожи, и не только это выдавало их женно. Ну конечно же, это Тённис. Но почему его окликали странно: «Пятерка»? Старшего из сыновей Йонаса, Валентин сидел по другую сторону стола и, когда их взгляды встретились, помахал рукой.

Справа и слева от Йоханнеса расположились женщины, мужщины, дети. Его взгляд скользнул по нарядным платьям женщин, которые, словно белые клавиши рояля, перемежались черными костюмами мужчин. Дети сидели так низко, что их лица не всегда были видны за цветами, украшавшими стлол.