Браззавиль-Бич

— T’as raison, coco, — сказал один из них с сильным бельгийским акцентом, — c'est une gonzesse [15] .

ТРИ ВОПРОСА

Мне пора подстричься… Собаки вернулись на берег… Вода состоит из двух химических элементов… Нужно купить новый холодильник… Ничто в теории эволюции не может объяснить возникновение сознания… Гюнтер попросил меня навестить его в Мюнхене…

Голова у Хоуп занята мельканием этих случайных мыслей и отрывочных наблюдений, сейчас, когда она сидит у себя на веранде, пьет холодное пиво и смотрит на закат.

15

Ты прав, приятель, это баба (фр.).

Хоуп видит, что пришел ее ночной сторож, машет ему рукой. Это седобородый старик, для охраны ее домика у него есть карманный фонарик, лук и три зазубренных стрелы. Он вытаскивает из под веранды деревянную скамейку, чтобы, усевшись на нее, нести свою ночную вахту.

Хоуп хлопает в ладоши, пытаясь убить зудящего над ухом москита, и отпивает глоток кисловатого пива. Еще одна мысль всплывает у нее в сознании. «Существует всего три вопроса…» Кто это сказал? Какой-то философ… Так вот, он сказал, что существует всего три вопроса, на которые человек любой расы и мировоззрения повсюду и во все времена жаждет найти ответы. (Кант?.. — перебирает имена Хоуп… — Аристотель?.. Шопенгауэр?..) Как бы то ни было, вопросы она сейчас вспомнила.

— Что я могу знать?

— Что я должен делать?

— На что я могу надеяться?

Именно на них, утверждал этот мыслитель, пытались ответить все мировые религии, философии, культы и идеологии.

Когда Хоуп рассказала про три вопроса Джону, он рассмеялся. Он заявил, что это очень просто; он мог бы сильно облегчить участь и философов, и всего страждущего человечества. И сразу написал для Хоуп ответы на клочке бумаги.

Тогда Хоуп разозлило его высокомерие. Он отнесся к ее словам, будто уже слышал этот шуточный тест в гостях и знает, как надо реагировать. Тем не менее она сохранила бумажку, где он нацарапал ответы. Бумажка стала мягкой и потертой, Хоуп носила ее с собой и постоянно вытаскивала; на ощупь она теперь похожа на лоскуток шелковистой материи или замши, но мелкий, остроконечный почерк Джона разобрать еще можно. Он написал следующее.

Что я могу знать? Досконально и точно — ничего.

Что я должен делать? Стараться не причинять никому страданий.

На что я могу надеяться? На лучшее (но это не играет никакой роли).

Ну вот, сказал он, с этим мы разобрались.

Хоуп Клиавотер стояла на платформе в Эксетере и ждала Джона, который должен был приехать лондонским поездом. Сначала она понапрасну высматривала его в толпе пассажиров, потом увидела, как он выходит из вагона первого класса на краю соства. Первым классом, подумала она, глазам своим не верю. Она двинулась ему навстречу. Он тащил тяжелый чемодан, сильно кренился в сторону, чтобы уравновесить его тяжесть, и передвигался торопливой шаркающей походкой, которая при других обстоятельствах могла бы ее позабавить. Какого черта он туда напихал, подумала она.

— Книги, — ответил он на ее невысказанный вопрос. — Извини.

Она поцеловала его в щеку. «Не болтай глупостей, — сказала она, — вези все, что хочешь».

Он был бледный и похудевший. Но выглядел не так уж плохо, учитывая анамнез.

Когда они ехали на машине в Ист Неп, он в основном молчал и смотрел на мелькавшие за окном пейзажи. День был холодный и ясный, ночью крепко подморозило, иней по-прежнему лежал на земле и на живых изгородях. Ветра не было, буки и вязы стояли неподвижные и застывшие.

— Господи, как я люблю зиму, — внезапно проговорил Джон.

Хоуп на него посмотрела. «Как же ты мог жить в Калифорнии?»

— Вот именно, — ответил он с яростью. — Именно. Нечего мне было там делать. Потерять столько времени! — Он помотал головой, точно отгоняя от себя какое-то воспоминание. — Понимаешь, если бы я остался здесь… Я бы никогда не ввязался в эту чепуху с теорией игр.

— Джон, перестань. Так вспоминать о прошлом бессмысленно. Нам всем есть о чем пожалеть.

— Мне от этого никуда не уйти, — в голосе его прозвучало острое отвращение к себе самому. — Теория игр — чисто калифорнийское занятие.

Это было сказано с такой горячностью, что Хоуп не знала, как ответить, и некоторое время вела машину молча. Когда тишина стала гнетущей, начала перечислять, что нового появилось за это время у нее в коттедже.

— Можем мы взглянуть на море? — ни с того ни с сего отрывисто спросил он.

— Д-да, конечно… Прямо сейчас?

— Пожалуйста. Если ты не против.

Она свернула направо и ехала по тропинкам между живыми изгородями, пока не нашла удобную приступку. Они перелезли через кусты и стали подниматься по ровному покатому склону, поросшему утесником. Здесь дул ветер, охлестывавший их холодом с Ла-Манша, Хоуп повязала шарф на голову, чтобы защитить уши. Они дошли до верха округлого холма и увидели море, покрытое свинцово-серой зыбью. Тусклое солнце висело низко, предметы отбрасывали длинные тени. Через двадцать минут начнет смеркаться, подумала она.

— Джонни, тебе не холодно?

Он был в одном плаще и без шарфа. Он не ответил, по-прежнему смотрел на море. Она вгляделась в его лицо — с заострившимися чертами, устремленное вперед в лимонных лучах заходящего солнца, — от пронизывающего ветра у него слезились глаза, руки он засунул глубоко в карманы.

— Господи, как мне этого не хватало, — сказал он тихо. — Я должен жить у воды. У реки или у моря. Мне это нужно.

— Это у тебя из-за фамилии.

Он обернулся и посмотрел на нее, игнорируя шутку.

— Нет, Хоуп, действительно нужно. Вода меня успокаивает. Я это чувствую, ощущаю глубиной души.

— Все, хватит, пошли обратно в машину. Холод собачий.

— Еще одну минуту.

После паузы он сказал: «Знаешь, это озеро, о котором ты говорила…»

— Да?

— Я этого озера так и не вспомнил. Напрочь его забыл.

— Оно никуда не делось. Я тебе его потом покажу.

— Не понимаю. — Он покачал головой. — Ты уверена, что я его видел?