Бриг «Артемида»
Шрифт:
– Пускай и Агейка слушает…
Сделалось заметно холоднее. Солнце ушло за облако, стали пролетать снежинки. Редкие, отдельные…
– Г’ри-ша… Этуаль…
– Звезда… – шепотом согласился Гриша. – Звездочка… – Это на плечо стеганой кофты, в которую была закутана Соня, села крупная снежинка с отчетливым узором. Павлушка потянул к ней мизинец.
– Не надо, растает… – шепнула Оленька. Соня оглянулась. Конопатая (почти как Агейка, только веснушки пореже), с приоткрытым ртом, в котором чернела дырка от выпавшего зуба. С мокрыми глазами…
Павлушка… он не стал трогать снежинку, а вместо
И с той поры повелось: «Г’ри-ша, я пойду к Со-нюшка? К Со-нюшке? По-иг-рать…»
– Иди, конечно, – говорил Гриша. Даже с облегчением. Нет, Павлушка ничуть не надоедал ему, и дружба оставалась крепкой, и хорошо им было вместе. Но… нельзя же, в конце концов, чтобы Павлушка навсегда оставался не столько самим собой, сколько частичкой Гриши.
Тем более что у Гриши проявилось немало дел. В гимназию в этом году он уже не успел (И хорошо! Можно еще год быть рядом с Павлушкой постоянно, не ехать в Тобольск!), но учиться-то необходимо. Вот и пришлось заниматься самостоятельно – то со старшими девочками, то одному. Чтобы на будущий год пойти не в первый класс, а куда постарше…
Павлушка тоже учился. Вместе с Танюшкой и Катенькой. Письму, чтению, счету. Наняли еще и учительницу, знающую французский – для всех. И для того, чтобы Павлушка не забывал язык…
Зимой Павлушку окрестили в православную веру. Записали под фамилией Григорьев (Гриша настоял). А крестными стали соседи – Кондрат Алексеевич Луков и его жена Степанида Макаровна. Так вот получилось… У Максаровых, с Гришей, было Павлушке очень даже неплохо. Дружил со всеми девочками – спокойный, улыбчивый, необидчивый. Но они, даже самые маленькие, смотрели на него, как на младшего. Порой – почти как на куклу, которой нужна их постоянная забота. А Сонюшка Лукова… конопатая, некрасивая, порой насупленная – она была такая, что всегда принимала Павлушку всерьез, понимала его, даже если тот не мог найти нужное слово. Понимала не хуже Гриши. Но Гриша был старший, а она такая же, как Павлушка… Он при ней угольком нарисовал на куске мятой бумаги рожу Матубы, и они вдвоем разорвали эту бумагу и пустили по ветру с берега лога. На веки вечные…
А еще… не помнил он матери, жил в Бас-Тере и разных поселках у случайных людей, нигде не задерживаясь надолго. Даже слово «мама» не знал. А тетя Стеша Лукова однажды увидела его перемазанные углем руки (опять рисовал что-то для Сони), повела к рукомойнику, отмыла пальцы, а заодно и лицо, вытерла насухо суровым полотенцем… и вдруг прижала кудлатую голову к цветастому переднику.
– Цыганенок ты мой толстогубый, сиротинушка…
Он не понял слово «сиротинушка» и ничего сиротского не ощутил. Наоборот… Он прижался к тете Стеше, почуяв неведомое раньше желание сыновней привязанности, ласки, защищенности…
2
А на цыганенка он в общем-то и не был похож. Волосы вовсе не черные, а темно-русые, с рыжеватым отблеском. И глаза светлые – карие с желтыми проблесками («Как у Анны», – вспоминал Гриша). Это раньше
он казался смуглым и чернявым, а сейчас – отмытый, ухоженный, не раз извалявшийся в белом пушистом снегу, – потерял последние признаки негритянской крови. Только губы по-прежнему оставались… ну, вроде как у Роситы Линды… И не стали мальчишки прозывать его Цыганенком, как того опасался Гриша. Появилось у Павлушки прозвище Ножик.С ножиком, который отдал ему Гриша, – тоненьким, острым – Павлушка не расставался. Вырезал из попавших под руку деревяшек то смешного котенка, то хохлатую пичугу, то куколку в платке, то неведомую зверюшку. Всем вырезал, кто ни попросит… Случалось несколько раз, что городищенские, вечные неприятели ляминских, брали зазевавшегося Ножика в плен, утаскивали через лог, но не думали обижать, а, обступив, просили:
– Ножик, вырежи чего-нибудь!
– Солдата с ружьем…
– А мне Змея-горыныча!
Резал, присев на чурбак в чьем-нибудь «ненашем» дворе. И забывалась вражда между берегами…
Как-то перед Рождеством, накатавшись с Сонюшкой на санках в логу, Павлушка забежал к Луковым и засиделся там за вечерним чаем. А потом забоялся:
– Полина Фед-доровна рас-сердится…
Оно и понятно: должна была прийти в тот вечер «французская» учительница, а главный ученик неизвестно где. Чтобы сильно не бранили, Кондрат Алексеевич пошел с Павлушкой к Максаровым. Полина Федоровна (округлившаяся, в кофте-колоколе) сказала голосом светской дамы:
– Ты что же, мон шер, гуляешь до ночи, тогда как… Ох, здравствуйте, Кондрат Алексеевич, милости просим… Платоша! У нас гость!.. – А Павлушке погрозила пальцем (тот виновато посопел для порядка; так же для порядка показал ему кулак «Г’ри-ша»).
– Полина Федоровна, ты мальчонку шибко не ругай, – попросил «дядя Луков». – В эти годы только и порезвиться. А вообще-то он парнишка башковитый… Платон, доброго здоровья. Разговор есть к тебе…
Ушли в другую комнату, и Кондрат – давний сосед и приятель с детской поры – сказал Платону Филипповичу:
– Про Павлушку я. Вы не серчайте, что он часто стал у нас в доме крутиться. И с Сонюшкой подружились, и Стеша его то и дело возьмет да приголубит… а главное – нашел он свою жилку. Приглядывается к моей работе, помочь норовит. Пальцы его к дереву просто чудо какие чуткие. И тяга в душе. Ты его к торговому делу не приохочивай, пускай идет в резчики. Вырастет – меня за пояс заткнет, это я тебе говорю со всей твердостью…
– А я чего… – Максаров поскреб бороду. – Я и не думал неволить. Пускай выбирает в жизни чего душа просит…
– А ежели так, то, может быть, отпустишь жить ко мне? Было бы ему сподручнее учиться мастерству…
– Здесь опять же ему решать, – рассудил Максаров. – Они с Гришуней-то неразлейвода…
И тут-то и родилась у Платона Федоровича мысль: чтобы стали Луковы Павлушкиными крестными.
– Если Полина (дай Господи) разрешится благополучно, в один день и окрестим – новорожденного и отрока Павла.
Так и случилось вскоре…
Павлушка не переселился к Луковым насовсем. Но случалось так, что жил там подолгу. В общем, оказалось, будто у него сразу два дома. Ну и ладно, чего делить-то! Лишь бы всем было спокойно на душе…