Бродячий цирк

— Скажи мне, малыш, — спросила она, помолчав. — Ты ведь можешь вернуться в приют?

— А зачем мне туда возвращаться? — не понял я.

— Просто скажи мне. У тебя есть наличные деньги?

Я сказал.

— Хорошо. Тебе хватит. Держи всё это при себе всё время, не оставляй ни в автобусе, ни в повозках. Держи всё по карманам. И держи ушки на макушке.

Тем же вечером я переложил наличность из своего сундука в карманы.

Интерлюдия

— Клянусь, эта штука сейчас развалится, — повторяет и повторяет араб с чёрной бородой и плешью на полголовы.

Качка давала понять, что там, снаружи, всё ещё море и до берега далеко, хотя для людей, набившихся в тесное помещение, словно кильки в консервную банку, берег уже почти утратил своё сокровенное значение. Может быть, они и доплывут, но над тем, как после этого сложится судьба у нелегальных мигрантов, не размышлял уже никто. Тот, кто мог ещё о чём-то думать, думал о свежей пресной воде.

— Не заливай, — говорил белый, неизвестно как затесавшийся в этот похожий на прокисшую бочку огурцов трюм. — Она плавала здесь ещё до твоего рождения. Туда-сюда плавала. С чего вдруг она развалится сейчас?

Наверняка это был метис. Хотя по нему и не скажешь — белая кожа, карие глаза, — каждый в трюме мог бы дать бороду или половину уха на отсечение, утверждая, что это метис.

Несколько мусульман, отгородившись от остальных своими широкими спинами и умостив ноги на драные коврики, совершали молитву. Никто больше не молился. Стоит ли молиться, если ты уже плывёшь в проржавевшем до самого нутра гробу прямиком на тот свет.

Рокот стоял такой, как будто судно вот-вот взорвётся, и двигатель через системы вентиляции периодически заполнял помещение запахом выхлопных газов.

Там, позади, осталась родина, изрытая и почти полностью уничтоженная пожаром военных конфликтов. Заражённая чумной болезнью корова. Где-то впереди новая земля, земля, где их никто не ждал, здоровая, но враждебная к чужакам, этот готовый к прыжку тигр белых людей. Каждый уже смерился со своей участью, и только метис всё никак не успокаивался.

Он потягивается — кожа да кости, — откидывается на протухшие подстилки из банановых листьев и хлопает себя по животу. Обводит в десятитысячный раз помещение подёрнутым мутью взглядом.

— Эй, пацанёнок. Покажи-ка ещё фокус. Что-то совсем скучно.

Кудрявый мальчишка поднимает голову.

— У меня они закончились.

Метиса это не смущает. Он задирает майку, и обломанные ногти скребут по груди.

— Покажи ещё раз.

— Эй, кофейная башка. Отвянь от пацанёнка.

На самом деле башка цвета кофе с молоком, с очень, очень большим количеством молока.

Плешивый араб смотрит на него тусклыми глазами.

— Ты символ войны, кофейная башка. Символ нашего разложившегося мира. Всё смешалось, сделалось грязью. Не осталось ничего чистого.

— Ха-ха. Поговори мне. Ты совсем повредился разумом, борода? Что ещё скажешь?

— Я видел твоих маму и папу.

Седовласый фыркает. Люди вокруг не обращают на них никакого внимания. Смотрят они только внутрь себя, а всё, что снаружи, достаётся теперь этому метису. Поэтому он чувствует себя так вольготно.

— Их не видел даже я, — говорит он, а араб вдруг выныривает из своего оцепенения. Машет локтями, голос звучит более живо.

— Разве ты не имеешь права жить? Эмираты такие же. Ливия такая же. Разве ты не имеешь права жить? Вся планета такая же, как ты, сверху белая, а внутри чёрная и гнилая. Разве она не имеет право жить?

На арабе грязная рубашка-галабия с прорехой у ключицы, хлопчатобумажные штаны. Босые ступни, которые он выставляет на обозрение, покрыты грязью и мелкими царапинами. Неизвестно, сколько ему лет — лицо всё в оспинах, однако руки и ноги, несмотря на истощение, выглядят сильными, а ладони так и вообще — каждая будто бы сделанная из глины столешница.

Метис же, напротив, грустнеет.

— Мы с тобой в одной лодке. В одном худом корыте.

— То-то и оно, — говорит араб. Его лицо кажется навечно застывшей глиной с одним и тем же грустным выражением. — Всё переворачивается с ног на голову.

— Не заливай, — говорит метис и качает головой. — Двести лет назад было точно так же. А пятьсот лет назад — втрое хуже. Чем глубже, тем ужаснее. С этим ничего не поделаешь. Гниль была в этом яблоке всегда.

Араб больше ничего не говорит, и метис смотрит на него долгим пронзительным взглядом. Потом поворачивается к мальчику.

— Я попросил тебя показать мне фокус.

Этому мальчику на вид еле-еле можно дать восемь лет, хотя он настолько отощал, что может оказаться и десяти, и двенадцатилетним. Он старается сделаться как можно менее заметным, подтянув тощие коленки к подбородку. Большую голову с крупными чёрными кудрями, кажется, уже не держит щуплая шея, поэтому она клонится то вправо, то влево.

Он смотрит слезящимися глазами вправо и влево, но, кажется, никто больше не собирался за него заступаться. Араб с большими ладонями смотрит в пространство и в сумраке трюма выглядит древней окаменелостью.

В ладонь из рукава галабии выкатилась монетка. Мальчик, не поднимая глаз на аудиторию, погрел её между пальцами правой руки — средним и указательным, и, сделав быстрое движение, отправил монету обратно в рукав, заставив выкатится её из другого рукава, в левую руку.

— Как ты это делаешь? — спрашивали его всегда.

Трюку с монеткой его научил отец, и малыш освоил его необыкновенно быстро.

— Это магия, — счастливо говорил он всем.

Потом война, заснувшая на десяток лет в своей норе, проснулась вновь, и стало уже не до фокусов. Пареньку повезло, что его детство хотя бы отчасти можно было назвать счастливым.

Звука ударов он не слышал. Должно быть, болезнь, что заставляет глаза сочиться и сочиться гнилью, просочилась и в уши, отчего мир вокруг звучит как пустая жестяная бочка, а некоторые звуки вообще не доходят до сознания. Так, видимо, произошло и на этот раз: когда взгляд наконец отрывается от блестящего кругляша на ладони, метис уже без сознания, а араб возвышается позади, сдавливая его голову руками, как кокосовый орех. Щёки метиса налилось синевой, нос свёрнут, губы слиплись так, что не поймёшь, где кончается одна губа и начинается вторая — видно, его несколько раз сильно приложили лицом о стены трюма.