Бродяга и фея (сборник)

Однако это понимание никак не приходило. Но Имширцао не сдавался. Он продолжал записывать все, даже самые, казалось бы, незначительные происходившие с ним события, а после раз за разом перечитывал их, думал. Жизнь текла как Река – бесконечно – и была такой же непонятной и таинственной, как и слова наложницы. Он был бессмертен и богат, повелевал людьми, пил хокку. Чудесное вино дарило ясность мыслям и радость душе, оно спасало от тоски, от чувства собственной никчемности, от страха. Для людей оно яд, а для богов – бессмертие. И его нужно пить каждый день, иначе кожа станет дряблой, а глаза слезиться, голова – гореть, безумные мысли заполнят рассудок, и будет казаться, что люди счастливей богов, люди смертны и им не понять, насколько это невыносимо – бесконечные мучения. Да, он понимает, что это кощунство, но так оно и есть: люди выше богов. Простой наложнице понятно то, что ни один бессмертный никогда не сможет уяснить. Он больше не желает быть бессмертным. Жизнь все равно покинула его, он ничего не хочет – только хокки. Он будет биться головой о стену и кричать, молить, грызть камни, лезть, ломая ногти, вверх. Он не может без хокки. Он молчал и терпел, а теперь он расскажет и о наложнице и о своих мечтах, надеждах – обо всем, что было скрыто там, в том втором свитке, и даже…

– Ну, хорошо, – сказал Меджа. – Я верю. Успокойся. Выпей.

Снова стало тепло. Разжались скрюченные пальцы, голова перестала болеть. Воины подняли Имширцао за плечи и усадили напротив Меджи. Тот строго посмотрел на Имширцао и заговорил:

– Мысль твоя совершила великое зло. Ты посмел усомниться в собственном величии и, более того, уверовал, что люди… – Меджа поморщился, сказал: – Нет, этого я не могу повторить.

Сказав так, он долго молчал и рассматривал свиток, а после все же отложил его, подумал и спросил:

– А где еще один?

– Еще? – не понял Имширцао.

– Да, еще, – Меджа повысил голос. – Где третий свиток?

– Какой?

– Это тебе лучше знать.

Имширцао растерялся. Он понял – что бы он теперь ни говорил, как бы ни клялся, ему не поверят. Что делать?

Меджа опять спросил:

– Где третий свиток? Что в нем? Для кого написан?

– Его нет!

– Молчи! И отвечай. Кому ты отправлял послания? Кто еще из бессмертных согласен с тобой? Сколько вас? Есть ли заговорщики в столице? И кто из них намерен стать Верховным? Отвечай!

– Я ничего не знаю!

– В яму!

И вновь стало темно. Меджа его не понял. Меджа боится мятежа, а он о нем-то и не думал. Он думал только о наложнице, о людях. Они живут, пока у них есть сила и надежда, потом умирают. Они свободны в выборе – жить или умирать. А он, вечноживущий Имширцао – раб хокки. Да, хокка сделала его бессмертным, зато лишила памяти, и из всей бесконечности прожитых лет ему даровано всего лишь два-три года, а остальные умирают, их словно и не было. Так что же это, если не обман? Какое же тогда это бессмертие? И мало этого; ему внушили, будто он правитель, бог, однако он даже не знает, где находится столица, сколь далеко раскинулась его страна и кто такой Верховный. И от него скрывают письменность, а если захотят, то могут бросить его в каменный колодец и держать там без хокки. И кожа станет дряблой, а глаза начнут слезиться; он лишается ума и бьется головой о камни, кричит – и никто не придет, не поможет. Так разве он бог? Он такой же как и люди раб Верховного, нет, даже больший раб, ибо рабство его бесконечно. Ну так дайте хотя бы глоток! Ну хоть каплю! Он больше не может, н-не мо…

Очнулся он в пещере, на полу. Его, лежащего навзничь, поили хоккой. Он жадно пил, давился, кашлял. Черное вино плескалось на лицо, на горло, на пол.

– Хватит, – наконец сказал Меджа. – Дайте ему отдышаться.

Имширцао посмотрел по сторонам – Меджа, четыре воина, светильник, циновка у входа. Ему отсюда не уйти. Они будут пытать его год, десять, сорок, двести – бесконечно долго. А он…

И, облизав губы, Имширцао начал говорить:

– Третий свиток я отправил ниже по Реке в поселок Ирбес, а тамошний правитель передал его в каменоломни. Четвертый свиток скороход доставил на рудник, что в двух пути от меня…

– О чем там говорится? – перебил Меджа. Он весь дрожал как гончая, напавшая на свежий след.

Имширцао молчал. Закрыв глаза, он видел, как десятки, сотни воинов врываются в дома бессмертных, как…

– Ну, отвечай! – вскричал Меджа. – Не вздумай препираться!

– Мы призываем к мятежу, – продолжал Имширцао. – Пятый свиток доставлен в столицу, в казармы. Шестой…

Жизнь бесконечна; можно не спешить и называть не торопясь, как следует обдумав. Имширцао так и поступил. Он говорил – Меджа, кивая головой, записывал. Прекрасно! Значит, не забудет. И бросит в подземелье сотни, тысячи богов. О, будьте вы прокляты, бессмертные рабы! Пожрите же самих себя! Он знает: ложь его кощунственна, зато он, Имширцао, отомстит за ту, которая для него навсегда останется живой.

Шапка Мира

Скрипели полозья; сопели, урчали собаки. Урр Мохнатый бежал впереди и торил им тропу. Глубокий снег искрился под ногами и излучал холодное сияние.

А вокруг была тьма. На черном небе ни луны, ни звезд. Пар из-под полотняной маски, скрывавшей лицо, был такой густой, что временами Урр не видел ничего – лишь пар. Тогда он спотыкался, падал в снег, вставал и вновь бежал. Собаки едва поспевали за ним. Урр спешил, он хотел поскорей добежать до вершины холма. Оставалось каких-то полсотни шагов. Двадцать пять. Двадцать. Десять. Четыре…

Добежал. Остановился. Упряжка догнала его; собаки, путая постромки, сбились возле его ног. Урр оглянулся. Еще два десятка упряжек спешили за ним. И два десятка воинов, закутанных в меха, бежали каждый впереди своей упряжки. Значит, никто не отстал и можно отправляться дальше. Урр отдышался, сбил с маски приросшие к ней льдинки и побежал по пологому склону. Однако вскоре, пропустив вперед собак, он повалился в сани и, восклицая «хенья! хенья!», лег поудобней и закрыл глаза. Под гору можно отдохнуть, собаки сами справятся.

Как хорошо лежать в санях, когда тебя мерно качает и хочется спать! Но ты не спишь, а чувствуешь под боком острый меч и знаешь – скоро бой. Когда собаки нападут на след, они тотчас же собьются с шага, вожак рванется в сторону и зарычит, а все остальные подхватят, Урр сразу соскочит с саней… А потом, возвращаясь домой… Урр заснул. Собаки, натянув постромки, по грудь проваливались в снег. А сзади еще два десятка упряжек спускались с холма.

И вдруг вожак рванулся в сторону, завыл, присел. Шерсть на загривке вздыбилась, глаза налились кровью. Урр, еще до конца не проснувшись, соскочил с саней и, замахнувшись мечом, прикрикнул не него:

– Молчи!

Вожак, недовольно косясь на него, замолчал.

А Урр уже внимательно смотрел по сторонам. Вокруг был только снег – искрящийся, покрытый твердым настом. Ни дерева, ни камня, ни торосов. И всё же где-то здесь должна быть берлога. Однако не стоит спешить, а лучше подождать, пока прибудут остальные воины. Те, подъезжая, молча вставали с саней и, обнажив мечи, шли к нему, старшему в отряде. Когда все собрались, Урр выпряг вожака из упряжки, и тот, взрывая мордой снег, бегом повел по следу. Урр едва удерживал его на поводке.

Когда пробежали две сотни шагов, вожак остановился, поджал хвост и негромко завыл. Урр присмотрелся – прямо перед ним сугроб слегка просел, и там же ноздреватый снег был немного темнее, чем рядом. Сомнений больше не было – они пришли к берлоге морфов.

В Священном Прозрении сказано: «Вы, люди, рождены затем, чтобы жить и наслаждаться жизнью, а тот, кто покушается на вашу жизнь, достоин смерти». Урр поднял меч и поднес его к маске. Меч нужно целовать открытыми губами, однако же в сильный мороз сталь к ним сразу примерзнет, порвет. И, надо полагать, Великий Винн простит его за нарушение обряда.