Бронепароходы

На корме «Русла» матросы затаили дыхание. Не сговариваясь, по природе человеческой они переживали за беглеца, а не за стрелков. Мужичонка был уже совсем близко. Боцман Корепанов и штурвальный Бурмакин распахнули дверку в фальшборте и вылезли на обносный брус. Они присели, держась за фальшборт, потянулись к плывущему и единым рывком выдернули его на борт. Задыхаясь, мужичонка рухнул на колени. Вода текла с него ручьями.

– Спаси вас господи, братцы!.. – скулил он. – Спаси вас господи!..

Ваня Седельников властно раздвинул толпу матросов. Как военком, он не мог допустить потворства побегу. В руке у Вани был маузер – большой и прямоугольный, словно чугунная печная дверца.

Мужичонка звериным чутьём уловил угрозу и вытаращился на Ваню.

– Товарищ дорогой, не убивай! – взвыл он. – За что, боже правый? Ни в чём я не виноват!.. Святым спасителем!.. Двенадцатью апостолами!..

– Бежал – значит, враг! – упрямо ответил Ваня.

Матросы возмущённо загомонили. Мужичонка, стуча коленями, пополз к Ване сквозь толпу. Глаза его взывали как с древней иконы, страдальческое лицо обросло чёрной щетиной, длинные мокрые волосы облепили лысинку, на узких плечах висел обратившийся в лохмотья сюртук.

Федя попытался взять Седельникова за локоть, но Ваня сбросил его руку.

– Я не мешочник, не бунтовщик!.. Отмолю вину!.. Возьмите в работники, в матросы!.. Всю палубу языком вылизывать буду!..

– А я же его помню! – вдруг сказал капитан Дорофей. – Я сам ему рыло расквасил, когда «Козьмой Каменским» командовал. Шулер он пароходный.

– Шулер я! – заплакал мужичонка. – Грешен!.. Дак не до смерти же!..

Бедой пароходов были шулера. Они покупали билеты в первый класс; выдавая себя за коммерческих агентов или присяжных поверенных, заводили знакомства с богатыми пассажирами, а потом в салоне обыгрывали их в карты – и сразу исчезали на ближайшей пристани. Шулера скакали по пароходам всю навигацию. На судах «Кавказа и Меркурия» они орудовали целыми шайками.

Ваня Седельников растерялся.

– Семейство у меня в Чистополе… – плакал мужичонка. – Деток надо кормить… И в Сызрани семейство… Яков Перчаткин я, меня там все знают…

Ваня глядел на жалкого шулера с брезгливостью. Угораздило же этого олуха попасть на «баржу смерти» к контрреволюционерам!

– Христом богом, Ваня, помилуй, – тихо попросил Федя Панафидин.

– Ванька, не лютуй, – добавил и Дорофей. – Отдай мне его в матросы.

– Мы из него дурь-то вытрясем, – сказал кто-то из команды.

– Не подведу! – горячо обещал Перчаткин, пытаясь поймать и облобызать руку Седельникова. – Всей силой воинства святого клянусь!..

Ваня посмотрел на матросов. Конечно, мошенника Перчаткина следовало шлёпнуть, но Ваня опасался речников – даже не из-за бунта, а из-за мёртвого отчуждения. Оно означало бы, что военком Седельников для них никто, а Ваня этого боялся больше, чем непокорства. И он с досадой отвернулся.

– Да забирайте! – буркнул он.

05

– Порядок, значит, у вас будет такой, – громко вещал Мясников. – Когда плывёте – это боевое дежурство. При нём у каждой пушки пребывается расчёт по четыре бойца, и по два у пулемётов. Харчи для них – с вашей поварни. На ночь бойцы уходят на плавбазу, а здесь всё охраняет караул.

Ганька стоял на крыше надстройки будто на трибуне. За ним с ноги на ногу переминались бойцы-чекисты; недавние рабочие Мотовилихи, в чужой и непривычной обстановке судна они чувствовали себя незваными гостями. А команда «Лёвшина» толпилась на корме вокруг орудийной полубашни.

– Дело серьёзное, ребята, не зевайте, – негромко сказал речникам Серёга Зеров, старпом. – Надо знать, как нам с ними уживаться.

– Все вместе вы отряд! – выкрикивал Ганька, сжимая кулак. – Дисциплина военная! Главный у вас – командир, а не капитан! Вот он – Жужгов Николай!

Ганька вытолкнул на край крыши угрюмого черноусого мужика. Речники ожидали от него каких-то слов, но Жужгов молчал с каменным лицом.

– Меньше брехни, больше работы! – нашёлся Ганька, отодвигая тупого приятеля в сторону. – Объявляю отправление флотилии! Идём до Оханска!

Ганька желал устроить торжественные проводы у какой-нибудь большой пристани Перми – любимовской, якутовской или «меркурьевской», и чтобы оркестр сыграл «Интернационал», но Малков не разрешил. Не до музыки пока: на Ижевском заводе рабочий класс попёр с винтовками на свою же советскую власть, а в деревнях зашевелилась кулацкая контра. Нечего праздновать. И флотилия отвалила от товарных причалов Заимки без шума и почестей.

«Лёвшино» и «Медведь» – для себя Нерехтин называл суда их прежними именами – буксировали по четыре военно-сапёрных понтона; пассажирский пароход «Соликамск», плавбаза флотилии, пришвартовал к бортам ещё пару штук. Понтоны были оснащены японскими бензиновыми моторами. Ганька, командир флотилии, занял апартаменты первого класса на «Соликамске».

В рубке, закрытой стальными листами, теперь царил сумрак, и Нерехтин вышел наружу, к барбету с «льюисом» на треноге. Ветром на рубку набросило мазутный дым, и Нерехтин подумал, что суда его молодости ходили на дровах, и дым был мягкий и хлебный, как из деревенской печки. Но смоляное удушье быстро рассеялось, и вернулся тонкий запах речной воды. Иван Диодорович знал, что этот воздух, это мерное движение в пространстве, шум гребных колёс и подрагиванье судна лечат любую боль, как всемогущий бабушкин заговор.

Ночные дожди остудили небосвод, смыв с него красный оттенок жары, и синева над Камой была свежая и блескучая, словно заплаканный взгляд. Белые облака в утробах пропитались холодной серой влагой, но её не хватало, чтобы пролиться. Солнце августа, окутанное невесомой дымкой, уже не жгло.

«Медведь» шёл немного поодаль, и Нерехтин, разглядывая его очертания, удивился: оказывается, в грубой броне пароход сохранял ясную красоту своих линий. Наверное, Севастьян Михайлов, капитан «Медведя», тоже смотрел на судно напарника – Нерехтин видел Севастьяна, стоящего с биноклем у гнутого раструба дефлекторной трубы. Вспенивая волны, «Медведь» деловито шлёпал плицами вдоль крутого берега с фигурными теремками купеческих дач.

Жужгову тоже не хотелось торчать в полутёмной рубке. Зная, что удобств на буксире не будет, он заранее захватил с собой лёгкое камышовое кресло с прогулочной галереи «Соликамска». Рассевшись на крыше надстройки, будто отдыхающий в круизе, он покосился на Ивана Диодоровича:

– Капитан, выпить у тебя есть?

– Водка, – недовольно ответил Нерехтин.

– Прикажи.

В это время из камбуза вышла Дарья Отавина, буфетчица, и выплеснула за борт ведро кухонных ополосков.

– Дарья, – окликнул её Нерехтин, – принеси наверх четверть и стакан.