Брошенные машины

— А что? Песок получается из перемолотой гальки?

— Да. Сколько лет нужно морю, чтобы перемолоть эти камни в песок?

— Ну, я не знаю. Наверное, несколько тысяч.

Тапело повернулась ко мне.

— Миллионов. Я думаю, что миллионов. Как бы там ни было. Очень много. И долго.

Я еще понаблюдала за Хендерсон, а потом посмотрела на пирс. До вечера было еще далеко, а пирс уже весь искрился огнями, пляшущими пятнами света. Глазам было больно на это смотреть. Я уставилась на туманящийся горизонт. Серая пелена. Место, где ничего никогда не происходит — где не за что зацепиться взгляду. Убаюкивающая неподвижность. Покой. Я уже и забыла, что такое покой. В последнее время я постоянно куда-то еду, или пытаюсь бороться, или уступаю, бегу, прячусь, тревожусь или просто пытаюсь держаться, худо-бедно пытаюсь держаться. И иногда…

— Ты думаешь, это правильно и хорошо? — вдруг сказала Тапело. — То, что вы делаете? Ну, с этими зеркалами. Вы их крадете, воруете.

— Что?

— Как ты думаешь, это правильно?

— Я не знаю.

— Не знаешь?

— Кингсли…

— А, Кингсли.

— Он собирает осколки. Возвращает себе то, что всегда ему принадлежало. То есть он так говорит. Чтобы починить зеркало.

— И ты ему веришь?

— Не знаю.

— В этом-то вся и беда, понимаешь? Теперь никто ничего не знает. Мы видим только фрагменты, а общей картины никто не видит. Мы все что-то делаем, куда-то мчимся, бросаем машины. Мы пытаемся убежать. Выжатые, надломленные, проебавшие все, что можно. Мы пытаемся что-то придумать, чтобы не рассыпаться на кусочки: закрепить себя клеем, связать веревками, замотать скотчем. Воруем без зазрения совести.

— Еще что-нибудь?

— Еще много всего.

— Сегодня будет последний раз.

— Последний раз?

— Последний осколок. С меня уже хватит.

— А что потом?

— Я возвращаюсь обратно, к Кингсли. И на этом мы с ним закончим.

— А как же я?

— Я не знаю.

— А мне можно поехать с тобой? Ты ведь этого хочешь? Да, Марлин?

— Мне кажется, тебе надо вернуться домой.

— Домой? Нет. Только не это. Я не могу.

— Почему?

— Не могу, и все.

— Тапело, ты ведь очень особенный человек.

— Да? Ну и что?

— Ты могла бы помочь стольким людям.

— Ой, только не надо, пожалуйста. Слишком их много, этих вампиров. И все — на меня.

— Как бы там ни было…

— Да?

— Как бы там ни было, ты должна жить своей жизнью.

Тапело отвернулась и что-то пробормотала себе под нос.

— Тапело… что ты сказала?

— Ничего.

— Нет, ты что-то сказала.

— Это не важно.

— Только не надо меня ненавидеть. Пожалуйста.

Девочка лишь покачала головой.

Хендерсон уже закончила со своими упражнениями. К ней подошел Павлин, и теперь они стояли и разговаривали. Они были слишком далеко, но мне показалось, что они ругаются. Я услышала странный звук, как будто что-то тихонько бибикнуло. Тапело достала из сумки какое-то крошечное устройство. Она оперлась о перила, держа эту штуку перед собой.

— Это что у тебя?

— Это орфограф, такое устройство для проверки орфографии. Мне его подарили те мальчики, из зала игровых автоматов.

— Он работает?

— Ну, пытается.

Люди гуляли по набережной внизу, по мощеной дорожке вдоль пляжа. Там был молодой человек с рекламным щитом-бутербродом. Спереди на щите было написано всего одно слово: ОБЕРНИСЬ. Зеленые буквы — светящейся краской, растекшейся застывшими струйками. Молодой человек прошел мимо, и я увидела, что написано у него на спине: К ИИСУСУ.

Все вокруг казалось таким безмятежным, таким спокойным по сравнению с прошлой ночью. У меня было стойкое ощущение, что город ждет темноты — может быть, избавления, разрядки, что принесет темнота. И мы сами тоже станем частью этого безумия, которого, кажется, не избежать.

Над мощеной дорожкой нависали сводчатые проходы, а у их оснований теснились сувенирные лавки, кафе, бары и гадательные салоны. Прямо под нами был клуб под названием «Змеиная яма». Сейчас он был закрыт, стальные жалюзи на окнах опущены. Но мы вернемся сюда позже, под вечер. В надежде найти Томаса Коула. Это была еще одна зацепка: Коул иногда заходит в «Змеиную яму».

— На, посмотри.

Девочка протянула мне орфограф. Это была старая модель, прямоугольной формы, с экраном и миниатюрной клавиатурой. По экрану, справа налево бегущей строкой, шли зеленые буквы. Я смотрела на них очень долго, но не увидела ни одного настоящего слова, ни одной фразы. Это был просто бессмысленный набор букв.

— Что он делает?

— Ищет правильный вариант написания.

— Чего?

— Ничего. Просто. Кто-то из мальчиков набрал несколько букв, от балды. Но смотри. Эта штука пытается найти слово, которого нет. И так и будет искать — перебирать все возможные комбинации букв. Видишь? И задание уже не отменишь.

Я нажала на кнопку ОТМЕНИТЬ, но орфограф не выключился.

— Машины, тронутые болезнью. Сейчас у всех есть такие, у всех детей. Им просто нравится наблюдать, как бегут буковки. Нравится это безумство. Они пытаются выцепить там какие-то осмысленные фрагменты. И соревнуются, кто найдет самое лучшее предложение или хотя бы кусок предложения.

— И какое же самое лучшее?

— Твои пирамиды будут.

— Будут — что?

— Я не знаю. Мне мальчик сказал. Это самое лучшее из всего. На данный момент.

— Может, разрушены?

— Что?

— Твои пирамиды будут разрушены. Может быть, так?

— Марлин, мне кажется, тут нельзя угадать. И, наверное, смысл не в этом.

Должно быть, я случайно нажала на какую-то кнопку, потому что буквы теперь побежали быстрее, в своем отчаянном и безнадежном поиске.

— Знаешь, почему здесь так много людей?

— Нет.

— Я думала, здесь будет мало людей. Почти никого. Но я спросила у этих ребят. И знаешь, что они мне сказали? Что они путешествуют по побережью. Всей семьей. Понимаешь? Все эти люди, они путешествуют по побережью, где шум сильнее всего. Если где есть работа, они остаются. Они живут с этим, Марлин. Ты понимаешь? Они с этим живут.

Я посмотрела на набережную внизу. Потом оглядела пляж. Дети, подростки и взрослые. И даже несколько стариков. Я смотрела на этих людей, как они целовались, и бегали, и играли. Стояли поодиночке, или компаниями, или целой толпой. Как-то вдруг их стало слишком много. Я слышала их голоса. Крики и шепоты. Зазывные выкрики продавца хотдогов. Музыка, словно тающая в пространстве. Популярная песенка, вспененная мелодия карусели. Я видела сверкающих лошадок, пойманных в петлю мелодии. Солнце прорвалось сквозь облачную завесу, и все краски отхлынули прочь. Крики детей, когда все цвета сорвались с их одежды, с их лиц, с деревянных лошадок на карусели. Я смотрела на эти цвета, проплывающие над пляжем длинными тонкими клочьями, среди толпы. Они как будто цеплялись за руки людей, но не задерживались — уплывали дальше, расплывались по воздуху, трепетные и зыбкие, и исчезали в небе над рядом отелей вдоль пляжа.

— С тобой все в порядке?

— Что? А, да…

— И вот что я подумала, Марлин. Может быть, мы с тобой тоже проедемся по побережью? Ну так, недолго. Как ты думаешь?

Я посмотрела на девочку.

Она ждала, что я отвечу. Хотя Тапело смотрела в другую сторону, не на меня, я поняла, что она ждет ответа. Но что я могла ей сказать?

— Ой, смотри. — Тапело указала куда-то в толпу, над толпой. — Смотри.

Там были Павлин с Хендерсон. И они танцевали. У самого края прибоя, так что волны, набегающие на берег, плескались у них под ногами. Медленный вальс. Они танцевали.