Брусилов

По этому поводу Ставка запросила мнения главнокомандующих фронтов. Главкосев Н. В. Рузский считал целесообразным ограничиться обороной, но главнокомандующие Западного и Юго-Западного фронтов были сторонниками активных действий. Они считали, трудно понять, на каком основании, что чем быстрее войска будут втянуты в боевую работу, «тем они скорее отвлекутся от политических увлечений». Брусилов телеграфировал в Ставку: «Сегодня на Военном совете всех командиров фронта под моим председательством единогласно решено: 1) Армии желают и могут наступать; 2) Наступление вполне возможно. Это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром; 3) Это наступление избавит нас от неисчислимых последствий, которые могут быть вызваны неисполнением Россией ее обязательств, и попутно лишит противника свободы действий на других фронтах… 7) Армия имеет свое мнение, мнение Петрограда о ее состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах».

В данном случае суждение Брусилова было, несомненно, ошибочным: именно ко мнению Петрограда прислушивалась с каждым днем не только страна, но и армия, и будущее России решалось в тот год не на фронте, а главным образом в тылу.

Через два дня (20 марта) Брусилов прислал в Ставку рапорт, в котором подробно мотивировал положение телеграммы. Не отрицая сложности операции, Брусилов все же полагал, что «нам не следует отказываться от принятого и уже проводимого в жизнь плана действий; мы должны атаковать противника, так как это единственный выход при создавшейся обстановке. При обороне мы будем непременно разбиты, ибо противник легко может прорвать наше расположение в любой точке, — и тогда мы все потеряли…» Мнение Гучкова о неустойчивости войск Брусилов считал преувеличением. Характеризуя настроение войск на своем фронте, он даже называл его «отличным» и утверждал, что «все хотят и ждут наступления».

Приходится признать, что здесь генерал Брусилов, при всем его знании русского солдата, принимал желаемое за действительное, и в ближайшем будущем его ждали суровые разочарования на этот счет. Пока же главкоюз полагал, что «пассивный образ действий убьет это настроение, разочарует, подорвет их веру в начальников, даст возможность широкого развития пропаганды и будет началом развала армии… Глубоко сознаю, что в настоящее время по общим соображениям нам более, чем когда-либо, необходима победа…» Но не таково было (и это мы знаем теперь доподлинно) мнение крестьян и рабочих России, одетых в серые солдатские шинели, только они в марте 1917 года не осмеливались еще высказывать это мнение открыто. Так начиналось для генерала Брусилова коренное расхождение с русским народом, расхождение столь трагическое и для Брусилова, и для немалого числа других русских офицеров, любивших русскую армию, русский народ, Россию и веривших, что служат ей, когда гонят солдат в бессмысленное наступление…

Мнение главнокомандующих и в этот раз повлияло на решение Алексеева: 30 марта (12 апреля) он отдал директиву о подготовке наступления. По-прежнему основной удар должны были наносить войска Юго-Западного фронта.

Но с самого начала при подготовке к наступлению командование на всех фронтах столкнулось с серьезным препятствием: нежеланием солдат воевать. Наступление было выгодно прежде всего русской буржуазии. Смысл и значение намеченного перехода в наступление глубоко раскрыл тогда же В. И. Ленин: «Вопрос о наступлении вовсе не как стратегический вопрос поставлен жизнью сейчас,а как политический, как вопрос перелома всей русской революции» [28] . И далее: «Наступление, при всех возможных исходах его с военной точки зрения, означает политическое укрепление духа империализма, настроений империализма, увлечения империализмом, укрепление старого, не смененного, командного состава армии… укрепление основных позиций контрреволюции» [29] . Партия большевиков повела кампанию против наступления на фронте, ленинские идеи постепенно все шире проникали в солдатские массы, и все чаще солдаты на фронте высказывали открыто свое нежелание не только наступать, но и вообще продолжать войну.

28

В. И. Ленин.Полн. собр. соч., т. 32, с. 300–301.

29

В. И. Ленин.Полн. собр. соч., т. 32, с. 302.

На протяжении апреля 1917 года эти настроения приобрели распространение и на Юго-Западном фронте. Брусилов, конечно, не мог сочувствовать подобным явлениям. Для него это был хаос, развал русской армии, которой была отдана вся жизнь. Но и в новой обстановке Брусилов не отгородился от солдат, как поступило немалое число офицеров. Он по-прежнему пытался понять чувства солдат, приспособиться к новым порядкам, как бы тяжело это ни давалось ему. Скрепя сердце он сотрудничает с комитетами, выступает на солдатских митингах, подолгу разговаривает с солдатскими делегациями. «В самом начале революции я твердо решил не отделяться от солдат и оставаться в армии, пока она будет существовать или же пока меня не сменят».

Но, пока Брусилов оставался активным сторонником политики доведения войны до победного конца, его интересы и действия вступали в решительное противоречие с интересами солдатских масс. 21 апреля (4 мая) на съезде представителей армий Юго-Западного фронта Брусилов жаловался на существующее у солдат «стремление заключить преждевременный мир, ослабление дисциплины в некоторых частях, дезертирство и замечающееся с Пасхи братание с противником».

Из всех армий и корпусов фронта поступали донесения в высшей степени красноречивые. Главкоюз имел возможность и лично неоднократно убедиться в настроениях солдат. 24 апреля (7 мая) он доносил Гучкову: «Посетив 21-го сего апреля боевое расположение 3-й Заамурской пехотной дивизии и ознакомившись с настроением некоторых частей ее, я лично убедился, что разрушительная пропаганда мира пустила глубокие корни и тлетворно отразилась на духе этой, прежде геройской, дивизии. Солдаты отрицают войну, не хотят и думать о наступлении и к офицерам относятся с явным недоверием, считая их представителями буржуазного начала. Такое состояние частей действует на соседей, как зараза, Является настоятельная необходимость скорейшего прибытия в части VII и XI армий, готовящихся к решительному удару, вдохновленных, горячо любящих родину членов Государственной думы и рабочих депутатов для самой искренней и горячей проповеди необходимости вести победоносную войну; необходимо, чтобы депутаты были демократичны и могли бы пробыть (в) частях более продолжительное время. Прошу указаний, возможно ли рассчитывать на командировку таких лиц…»

Не прошло и полутора месяцев, как оценка Брусиловым настроений на фронте резко изменилась. Он теперь готов искать помощи именно в Петрограде в надежде, что «горячо любящие родину» соглашатели-меньшевики и эсеры смогут уговорить его солдат идти в бой.

Но на Юго-Западном фронте положение, с точки зрения Ставки, было еще спокойным, если сравнивать с ситуацией на Северном, ближайшем к Петрограду, фронте. Это со всей определенностью выяснилось, когда 1(14) мая генералы собрались в Ставке и обменялись мнениями.

Брусилов выступал первым после вводного слова Алексеева. Процитируем несколько мест из этого пространного выступления.

— До Пасхи, — говорил Брусилов, — были у нас разные прорухи, так как на нас неожиданно свалилось много забот… Во время Пасхи развились братания, которые приняли повальный характер по всему фронту, после чего наступила сильная дезорганизация войск.

Лейтмотивом общественного настроения было следующее: «Немец ничего себе, человек недурной, воевать не хочет, в этом виноваты француз и англичанин. Наступать нам нечего, если объявлен мир без аннексий и контрибуций, то не для чего нам и кровь проливать». В частности, в одной из частей, совсем пропащей, 8-м Заамурском полку, мне говорили: «Зачем теперь мы будем умирать? Нам дана свобода, обещана земля, зачем же мы будем калечиться? Нам надо сохранить себя. И мы и семьи наши будут этим довольны. Нам нужей мир».

Брусилов не мог скрыть своего огорчения, когда рассказывал о дальнейшей беседе в Заамурском полку:

— Я много говорил им о неправильности их взгляда и о необходимости для нас наступления. Мне ничего не возразили и только попросили разрешения принести их резолюцию. Я согласился. Принесли и поставили большой красный плакат: «Долой войну, мир во что бы то ни стало». Хотели было они уйти с позиций, но удалось уговорить остаться. Я рассчитываю, что этот тяжелый и неприятный дух может измениться и мы к концу мая — началу июня сможем перейти в наступление, которое могло бы дать хорошие результаты, так как у нас теперь много сил и средств…

Отношение солдатских масс к правительству и Совету рабочих и солдатских депутатов следующее: на правительство они не надеются, для них все в Совете рабочих и солдатских депутатов. Если затронуть последний — это вызывает у них злобу и раздражение. Признание это, видимо, далось нелегко генералу Брусилову. Вот тут бы и задуматься ему: «А почему же солдаты так верят Совету и не иду ли я, генерал Брусилов, вопреки воле моих солдат, в конечном счете вопреки воле русского народа?» Понимание этого придет к Брусилову не скоро. Но оно придет!

— Офицеры к перевороту подготовлены не были. Пятнадцать-двадцать процентов их пошло к солдатам, некоторые подлаживались к ним, другие по своим убеждениям, некоторые же из желания добра общему делу, но таких мало. Большинство офицеров — до семидесяти пяти процентов — спряталось в свою скорлупу, считая себя обиженными событиями.

Среди солдат много было рабочих и людей, подготовленных к политической жизни, многие из солдат уже стали большевиками.

Главкоюз перечислил части, в которых эти, как он полагал, «зловредные идеи» укоренились сильнее других, и продолжал: