Брусилов

У Алексеева маленькие острые глаза и реденькие усы. Он похож на русского мастерового — осторожного, с хитринкой.

Алексей Алексеевич сутулится, сидя за столом начштаба. В свете лампы под зеленым абажуром его высокий лоб, впалые щеки кажутся бескровными. Глаза пристально устремлены вперед, поверх головы своего собеседника. Алексеев утомленно ушел в кресло, в тень, прикрыл рукой глаза от раздражающего света.

— В тысячный раз я себя спрашиваю: какие причины заставляют Николая Иудовича укреплять наш левый фланг,— и ответа найти не могу... Для меня ясно одно. Моя армия стоит перед врагом, во много раз сильнейшим... Командующий правофланговой третьей армией сообщает, что против его десятого корпуса противник готовится к прорыву фронта. Резервов у Радко-Дмитриева нет. На его настойчивые требования о подкреплении - вы отмалчиваетесь. Третья армия обречена на неминуемый разгром...

Брусилов замолкает. Молчит Алексеев, все так же недвижно сидя в кресле и прикрыв глаза ладонью. Алексей Алексеевич понимает, что говорит зря, что сказать надо что-то другое, сокровенное, чтоб достучаться до сердца своего собеседника. Но на язык идут сухие, как алгебраическая формула, слова, излагающие факты, хорошо известные. И глухая обида подкатывает к сердцу. Что же это такое? Неужели два старых человека, прошедшие жизнь в одной упряжке, знающие свое дело и любящие его, не могут хоть раз в жизни поговорить по душам? И, не пытаясь скрыть обиды и горечи, Брусилов продолжает.

— Не будем закрывать глаза,— говорит он, глядя на руку, скрывающую от него глаза начштаба.— Ни в какую Венгрию я спускаться не стану. Под угрозой захода противника в тыл моего правого фланга эта операция пагубна. Я делаю вид, что собираюсь перейти Карпаты... В конечном счете все мои усилия сводятся к тому, чтобы сковать как можно больше сил противника и не дать ему времени перебросить свои войска по другому направлению. Только всего.

Он обрывает и через мгновение, с горечью и силой, повторяет:

— Только всего!

Алексеев опускает руку. Глаза его внимательны и остры, веки красны от переутомления. Темные брови взъерошены, старческий румянец тлеет на скулах бритых щек.

—- Правый фланг нашего фронта обнажен и забыт вами,— с жестокой настойчивостью сызнова начинает Алексей Алексеевич.

Так настойчиво человек нажимает на больной зуб, чтобы болью, вызванной сознательно, заглушить боль, перед которой он бессилен.

— Вы упорно укрепляете левый фланг. В марте вы перекинули туда штаб девятой армии. Вы сняли все войска, какие только можно было снять с других частей фронта, и направили на левый фланг. На левом фланге действует присланный в мое распоряжение одиннадцатый корпус генерала Сахарова. По вашей директиве я дал Сахарову приказ о наступлении, и он выполнил задачу, скинув противника за хребет.

Алексеев кивает головой, озабоченно шарит по столу, точно собираясь что-то найти среди бумаг, лежащих перед ним. Но жест этот означает лишь то, что начштаба все это уже слыхал и наперед согласен со всем. Пальцы неловко задевают стакан с чаем. Алексеев подхватывает его и начинает помешивать в нем ложечкой. Тонкий ломтик лимона кружится в крепком настое.

С ненавистью глядя на этот будничный ломтик, Брусилов продолжает:

— Никаких оснований для того, чтобы ждать отсюда значительных масс противника, нет. Карпаты в этом районе гораздо круче, чем на западе. Железных дорог мало. Связь поддерживается по узким тропам. В боевой обстановке подвоз продовольствия и крупных воинских частей врага затруднен. К тому же под боком румынская граница. Вы знаете прекрасно, что австрийцы не решатся ее нарушить.

— Да, конечно,— поддакивает Алексеев, тоже как чему-то давно решенному.

— Так что же тогда заставило вас,— повышает голос Алексей Алексеевич,— что заставило вас приостановить наступление Сахарова? Почему же снова и снова сюда, на левый фланг,— Брусилов указательным пальцем левой руки стучит по столу,—вы шлете подкрепление? Почему вы так упорны в своем заблуждении? Как смеете вы забывать о том, какая угроза повисла над вашим правым флангом? — Брусилов пришлепывает ладонью правой руки по краю стола, ушибает пальцы, шевелит ими и с нескрываемым гневом заканчивает: — Без резервов, без тяжелой артиллерии десятый корпус армии Радко-Дмитриева растянут в тонкую линию и ждет. Чего ждет — я вас спрашиваю?

— Знаю...— не отводя глаз от кружащегося ломтика лимона, глухо говорит Алексеев.

— Что вы знаете? — вскрикивает Брусилов. Всем своим сознанием, всем телом он чувствует, что вот — пришла минута, которую он ждал, минута полной душевной открытости.— Что вы знаете? — спрашивает он тихо, наклонясь через стол к Алексееву, невольно следуя за его взглядом, устремленным в стакан.

Ложечка движется неуверенно — она ударилась о стекло, раз, другой, разбрызгала чай.

На языке Алексея Алексеевича оскомина, он говорит затрудненно:

— Вы знаете, что Радко-Дмитриев обречен на разгром?

— Да,— все так же глухо доносится до него ответ начштаба.

— Но тогда...

Брусилов откидывается на спинку стула, его высокий лоб влажен, большие, налитые гневом глаза глядят на склоненную голову Алексеева. Усилием воли он заставляет себя говорить мягко — в такую минуту можно вспугнуть правду одним неосторожным словом.

— Что же это такое? Глупость?

Коротким движением Михаил Васильевич подымает голову, тень улыбки проходит по его седым усам, и снова глаза его устремлены в стакан с чаем.

— О, нет...

— Бездарность? — неумолимо допрашивает Брусилов.

— Нет, конечно...

— Упрямство? Самомнение старости?

— Нет, нет... Нет!

— Так что же, наконец?

Молчание. Ломтик лимона сделал один оборот по кругу. Серебряная ложка придавила его ко дну. Алексеев поднимает глаза, произносит медленно и многозначительно:

— План.

— Какой план? — спрашивает Брусилов, в то же время сознавая, что вопрос не тот, не о том надо спрашивать:— Чей?

Белесые ресницы прикрывают острые зрачки Алексеева. Ложка брякнула о стекло.

Гнетущая тоска сдавливает сердце Брусилова, предчувствие переходит в уверенность.

Взгляды их скрещиваются. Теперь в глазах начштаба твердое: «Я тебе больше ничего не скажу». В глазах Брусилова: «Я заставлю тебя выслушать до конца».

Голос Алексея Алексеевича звучит доверительно-буднично.

— Если я завел речь о Радко-Дмитриеве, то только потому, что считаю отношение к этому достойному всяческих похвал боевому генералу несправедливым...

И, внезапно вскочив с места, Брусилов подходит вплотную к начштаба.

— Михаил Васильевич! Мы хлебнули всякого, нас трудно удивить подлостью, но у нас не отнимешь любви и веры в Россию. Не так ли?

Алексеев торопливо и согласно кивает головой:

— Ну конечно, Алексей Алексеевич. Все, что в моей власти...

— Сейчас не об этом речь,— строго останавливает его Брусилов.— В нашей власти отстоять Россию от врага. Это мы знаем оба. Но в силах ли мы будем отстоять ее, если подчинимся приказам Иванова?

Мохнатые брови Алексеева сходятся у переносицы, лицо становится официально-каменным.