Бруски. Книга I

У Кирилла чуточку отлегло.

– Ты что ж не дома?

Маркел вздернул плечами.

– Да что дома? Схороним, чай… А тут упусти, ерни всех пчел пожрут… А дома, конечно, надо бы быть. Еще, – он облокотился на плетень, – Степана Огнева прикончили.

– Кого? – Кирилл встрепенулся и тут же заметил злой блеск у Маркела в глазах. Такой блеск он еще видел у Цапая, на привязи в конуре.

– Степана Огнева, баю… Ах, вы, ерни! – крикнул Маркел и вновь метнулся палить из ружья в ласточек.

Известие о том, что в долине убит Степан Огнев, сначала подбросило Кирилла, он хотел кинуться в село, но тут же, будто кто выколотил из него силы, опустился на глиняный выступ оврага.

Внизу раскинулась пойма реки Алая. Там копошатся бабы, мужики, ребятишки. Вода из канавы беспорядочно разлилась, промыла овражки на огородах. Мужики и бабы вводят воду в русло канавы: видимо, десятая сотня готовится к поливу. На конце долины шалаш, около шалаша крутится дедушка Пахом. Из кустарника, с Гнилого болота, выбежала Зинка, гонит свиней. К ней кинулся Пахом, и до Кирьки донесся его выкрик:

– Не посмотрю… свиньи… ишь, председателевы!

Вправо, на гумне, Никита Гурьянов домолачивает прошлогоднюю копну ржи. У него щека перевязана белой тряпкой, засаленный картуз блестит на солнце. Никита топчется в кругу лошадей, покрикивает:

– Ну, вы, молодчики! Ну, ты, лахудра! Ну, вы, молодчики!

И опять сначала.

А кругом звенит солнечный зной.

По дороге через Балбашиху тянутся крестьянские подводы: бегут мужики от голода на море, в Кизляр, в Сибирь, за хлебом… А вон баба кинулась за парнишкой. Тот, точно козленок, перескочил плетень огорода и со всех ног понесся краем долины. Орет баба:

– Догонь! Догонь! Догонь его, плута!

Все это промелькнуло перед Кирькой, точно быстро сменяющиеся туманные картины на экране, – отрывисто, несвязно. И вдруг ему показалось, что мужицкая жизнь – это вон тот лошадиный круг на гумне: топчутся всю жизнь на одном месте, привязанные за хвосты… и разом тоска обуяла Кирьку. Он поднялся и зашагал в гору.

Он перевалил ложбину – дальше орешник пошел гуще, выше. Под ногами хрустел пожелтевший ягодник. Кирилл присел под кустом орешника, и ему показалось: все, что случилось, случилось как-то нарочно, – просто кто-то над ним зло подшутил, и стоит ему только очнуться, протереть глаза, и он – у себя в шатровом домике. Во дворе Серко быстроногий, племенные коровки, огород на Гнилом болоте и… раздобревшая Зинка.

Вспомнив о Зинке, он начал обвинять ее в том, что все эти годы он напрасно чертоломил на Гнилом болоте, в поле; и в том, что носил посконные штаны, ел ржанину, а пшеничку, по примеру Плакущева, берег в амбаре; и в том, что вот теперь он выбит из общего круга и нет у него зацепки… Но, подняв голову, увидав мужиков, толпившихся у двора Огнева, вспомнив и тот спор с Огневым на огороде у Гнилого болота, он горько усмехнулся.

«Ну, да, – думал он, – я провалился, но ведь и Огнев… Что Огнев? Огнев убит, но у него след остался. А я вот живу, да без путины… Путины нет».

И тут же, словно сквозь скалу пробивался ручеек, у него стали появляться другие мысли, иное желание. До этого – тупик. До этого будто стоял Кирилл в ущелье. По обе стороны две гладкие высокие скалы, вверху тьма. А тут на скалах начали обозначаться человеческие следы, ступеньки. И Кирилл почувствовал, что он уже не тот, каким был вчера. Пусть его выбросили, но теперь он стоит в стороне, и со стороны ему больше видно. Да и иными стали его глаза.

– Оборотни! Оборотни! Корова их заедает, лошадь, загон, кусок, вошь. Рвут друг другу глотки, грыжу наживают… И я за ними, – тихо закончил он и тут же поднялся, выпрямился, ощущая, как по телу побежала радостная дрожь, будто он только что выкупался в реке. – Эх, – облегченно вздохнул он. – Серко, дом, все это наживное, а вот года убегут, их не наживешь и радости на гроши не купишь. Наживем… Да только не так, не так только…

Позади послышались тихие шаги. Кирька не успел обернуться, как кто-то положил ему руку на глаза и хрипло проговорил:

– Отгадай, кто?

Кириллу сначала показалось, что это Зинка (она ведь часто, когда он спал, спрашивала, думая обмануть его, про Ульку). Он хотел отбросить с лица чужие руки, но его спины коснулась упругая грудь.

«Улька?» – подумал он и крикнул:

– Улька!

Улька сильно рванула его и вместе с ним упала в кустарник орешника.

– Постой! Постой! – бормотал Кирилл.

– Что? А еще председатель? С бабой не сладишь!

– Да постой, что ли! Эх ты, ведьма!

Сильными руками он поднял ее, усадил рядом с собой. Она громко смеялась, запрокинув голову. Виднелись частые зубы, белая шея, еле заметные складки под подбородком и розовые уши.

– Да постой ты смеяться! – Кирилл затормошил ее. – Погоди! Раскололась! Сказать хочу.

Улька оборвала смех.

– Не грусти, Кирюша…

– Ты скажи мне, – начал он, путаясь в словах, – ты скажи… ты… как… теперь… ну… свободна?

Улька нахмурилась: она всю ночь искала Кирилла, а он еще спрашивает – свободна ли она?

– Я и была свободна. Ну, говори, чего стал?!

– Так что… не болит у тебя? Павла-то не жалко? Ведь какой-никакой, а…

Улька поднялась, вздохнула, скривила губы:

– Нет! Чего жалеть! Таких дураков убивать надо, чтоб других они не мучили… Эх, Кирюша! – Она посмотрела вдоль орешника. – Даже рада. Вроде опять в девках я… И у меня… Да зачем ты все это тревожишь? А?

– Ну, вот и хорошо. А теперь вот еще что. Ежели позовет тебя человек, ну, кто любит тебя… Ну, вот… ну, как я, – сбился Кирилл, будто рысак на бегу. Разозлился на себя, потом засмеялся: – Да просто: пойдешь со мной? Прочь отсюда, из села?

Улька потупилась, зло задергала ветку орешника.

– А Зинка?

– Гусь свинье не товарищ. Кто из нас свинья, а кто гусь – не знаю… Только не по пути.

Кирилл долго говорил о каком-то другом человеке. Улька многого не понимала, но ей было радостно и оттого, что он говорит с ней не о куске, не о лошадях, а о чем-то совсем другом, что, может быть, еще не ясно и для него-то самого, – говорит о заводе и ставит ее, Ульку, наравне с собой, с таким большим, каким он казался ей, особенно в это утро. И билось у нее сердце, и хотелось ей ласково, как делает это счастливая мать с первенышем, приласкать его и положить его кудлатую голову к себе на грудь.

8

У двора Степана Огнева толпились мужики, толпились они и во дворе – курили в пригоршню, шептались, словно боясь кого-то разбудить, а на приступке сеней, рядом с Пановым Давыдкой, сидел Петька Кудеяров. В драке на долине ему разорвали рот. Трудно было говорить, но он шамкал, без конца рассказывая о том, как началась драка. На него шикали, он на миг смолкал и вновь начинал, кряхтя и ежась. Иногда кто-нибудь из мужиков подходил к Давыдке, тихо спрашивал:

– Ну, как?