Брюсов

Я в публичной своей лекции говорил о Вашей теории научной поэзии, излагая пред всей аудиторией то огромное значение, которое я придаю этой теории. Конечно, мне предстоит более глубокое ее изучение и более серьезные размышления прежде, чем я начну со свойственным мне пылом распространение этой теории. Но, может быть, это время не столь уж отдалено от нас (Письмо Рене Гилю 1907 года // Маргарин А. С. 530).

Весело, молодцевато несется он вдоль улиц, вертя тростью. Вы не успели его узнать, как он вырастает перед вами: всегда кажется, что вырастает он из-под ног. Есть во всей фигуре Валерия Брюсова что-то бодрое, стойкое, ловкое. Я уверен, что он был бы хорошим гимнастом. Говорю это потому, что редко встретишь в писателе еще и просто здорового человека, особенно, если и внешность и внутренний мир его отмечены печатью необычайного, исключительного. Часто в писателе исключительность эта оказывается просто позой или вырождением. В Брюсове ценна нам здоровая исключительность. Оттого-то свет его поэзии – здоровый свет дня или луч звезды ночью, а не болотный блудливый, мерцающий над гнилью огонек. И поэт страсти, Валерий Брюсов — поэт здоровой целомудренной страсти (Белый А. В. Брюсов // Свободная молва 1908. 21 янв. № 1).

В эротике Брюсова есть глубокий трагизм, но не онтологический, как хотелось думать самому автору, – а психологический: не любя и не чтя людей, он ни разу не полюбил ни одной из тех, с кем случалось ему «припадать на ложе». Все женщины брюсовских стихов похожи одна на другую, как две капли воды: это потому, что он ни одной не любил, не отличил, не узнал. Возможно, что он действительно чтил любовь. Но любовниц своих он не замечал:

Мы, как священнослужители, Творим обряд —

слова страшные, потому что если «обряд», то решительно безразлично с кем. «Жрица любви» — излюбленное слово Брюсова. Но ведь лицо у жрицы закрыто, человеческого лица у нее и нет. Одну жрицу можно заменить другой — «обряд» останется тот же. И не находя, не умея найти человека во всех этих «жрицах», Брюсов кричит, охваченный ужасом:

Я, дрожа, сжимаю труп!

И любовь у него всегда превращается в пытку:

Где же мы? На страстном ложе Иль на смертном колесе?

(Ходасевич В. С. 38).

…У Ходасевича была несомненная злоба и чисто московская любовь к сплетням. В тот вечер разговор начался с Валерия Яковлевича. Ходасевич тотчас заметил, что Брюсов превращает двуспальную постель в бездну, то есть сделал ту же передержку, которую делают все, полагающие, что грязное белье поэта — ключ к его биографии. <…>

— У них каждую неделю по воскресеньям пекут морковный пирог, — продолжает Ходасевич, помахивая в воздухе рукой. Смысл последнего сообщения был понятен, хотя и наивен до глупости: «Уж если ты маг, то зачем же морковные пироги». Иными словами — маг должен глотать молнии и жить в ледяной пещере! (Локс К. С. 51).

Брюсов — зачинатель, духовный вождь, организатор и первый классик символизма – стал признанным мэтром русской поэзии, непогрешимо суровым арбитром дарования и вкуса, импонировавший всей «литературе», независимо от направлений. Большой ум, сверхчеловеческое трудолюбие, колоссальная образованность, качества выдающегося организатора плантаторского типа, виртуозно-пластическое владение стихом – все было у него. Для многих была спорной только непосредственность его собственного поэтического дарования. Завороженные ученики и почитатели вознесли его на Парнасские вершины, а другие оспаривали его право быть «поэтом». <…>

Высокий, жесткий, угловатый, всегда, даже в компании, один и вечно мрачный — он был заметен всюду. На нем была печать трагизма, обреченности. Был странен на нем длинный сюртук. К нему бы шла хламида Савонаролы. От него веяло железной волей, фанатизмом. Таким, отвлекаясь от аморализма тайных предпосылок, должен был бы быть иезуитский «генерал», — не Лойола, но Лайнес — неумолимый, сосредоточенный, весь в плане, логике и дисциплине, на человека смотрящий, как на пытку. <…> Быть может, был огонь в глубинах, недоступных наблюдателю. Вовне излучал он холод. В отзывах, определениях, оценках он был правдив, жесток и страшен многим. И странно было знать о нем, что по воскресеньям он — маг, инквизитор, ест пироги. Традиции и «быт» к нему не шли (Боровой А.).

Недавно я спросила одного молодого поэта:

– Каким представляет себе ваше поколение В. Брюсова в реальной жизни?

– Размеренным, конечно, методичным.

Рассказывают, например, что он писал стихи, запираясь, как в башне, у себя в кабинете, требуя вокруг абсолютной тишины, писал по хронометру — «от такого-то до такого-то часа».

Смешно, но так думали и думают многие! Никто, вероятно, не скажет этого про Бальмонта! <…>

<В. Брюсов> писал стихи на ночном, на «вечернем асфальте», врезая в память строки, как в металлическую доску, писал в трамваях, на извозчиках, во время прогулок. У него не было для них ни одной записной книжки. Иногда приходил и говорил: — Скорее, сядь, запиши. Я потом сделаю. Подчеркиваю это слово как в высшей степени для метода его творчества характерное. <…> «Вдохновенье» для него было психологическим процессом предварительной работы, а не самодовлеющим. <…> Но когда он работал поглощая, тома материала для предварительных исследований, я не знаю, как успевал с такой внешней легкостью выбрасывать в печать тома стихов и прозы – это для меня до сих пор тайна (Петровская-ЛН. С. 786).

Брюсов потрудился в поте лица. И не случайно он свою мечту сравнивал с волом:

Вперед, мечта, мой верный вол! Неволей, если не охотой. Я близ тебя, мой кнут тяжел. Я сам тружусь, и ты работай.

И Брюсов исполнил честью и свято свой долг труда – нелегкого и ответственного. Он был одним из тех счастливых прозорливцев, которые приходят может быть раз в столетие, чтобы открыть людям какую-нибудь величайшую правду, как Данте, Сервантес или Достоевский. Он даже не был одним из тех сравнительно малых поэтов, как Верлен, ибо не было у него мудрости и своеобразия в мироощущении, как у того. Но зато на долю Брюсова выпала честь быть ревнителем формального совершенства: он как бы самым фактом своего существования ознаменовал ту эпоху нашей культуры, которая развивалась не под знаком вдохновения и гениальности, а под знаком тяжкого труда «в поте лица» (Чулков Г. С. 116).

МОРИС МЕТЕРЛИНК. ПЕЛЛЕАС И МЕЛИЗАНДА. Стихи в переводе Валерия Брюсова. М.: Скорпион, 1907.

М. Метерлинк пользуется в России широкой известностью, большинство его драм и статей уже переведено по-русски. Поэтому мне показалось неуместным дать читателям переводы избранных отрывков из его произведений. Я предпочел перевести полностью одну драму, которая представляется мне особенно характерной для его творчества. При переводе я заботился всего более о том, чтобы сохранить музыкальность речи Метерлинка, ее ритм, который, как мне кажется, не передал еще никто из русских переводчиков. <…> К переводу «Пеллеаса и Мелизанды» я присоединил свои переводы некоторых песен Метерлинка. <…> (Из предисловия переводчика).

…Мой перевод, как и всякий перевод Метерлинка, вместе с тем и комментарий, со многим в моем толковании Вы не согласитесь; многое красивое и ценное в подлиннике у меня утрачено (вся игра звуками) и т. д. Но это уже было неизбежно (Письмо Л. Вилькиной 1907 года // Ежегодник-1973, С 127).

Метерлинк не в подлиннике, переведенный на любой язык, и особенно на русский, — теряет половину своей прелести. «Пеллеаса» переводил для постановки Мейерхольда – Валерий Брюсов, а писателя, более владеющего стилем, чем Брюсов, я не знаю. Следовательно, все, что можно здесь сделать, – сделано.

«Пеллеас и Мелизанда» (написана в 1892 году) принадлежит к тем пьесам Метерлинка, в которых прежде всего бросается в лицо свежий, разреженный воздух, проникнутый прелестью невыразимо лирической. Пленительная простота, стройность и законченность — какая-то воздушная готика в утренний, безлюдный и свежий час. Это не трагедия, потому что здесь действуют не люди, а только души, почти только вздохи людей… (Блок А. Пеллеас и Мелизанда // Собр соч. Т. 5. М.; Л., 1962. С. 198).

Метерлинк теперь наиболее читаемый писатель в Европе. Если немного умело повести дело, его сочинения должны дать издателю верный доход. <…> Метерлинк — это тот мост, который будет перекинут от новой поэзии к среднему читателю. Метерлинка могут читать все, и он научит всех, как читать и Вас, и меня, и Николая Максимовича <Минского>… (Письмо Л. Вилькиной от сентября 1907 года // Ежегодник-1973. С. 128).