Брызги шампанского

– Надо же, – пробормотал я. – Только ведь у них, кроме пива, ничего нет.

– Ты видишь эту сумку? – опять закричал Юдахин, показывая мне свою громадную, безразмерную, пустоватую сумку, из которой, как всегда, торчали ракетки – интересно, где он собирался играть в теннис под таким дождем?

– Вижу.

– Там все есть. Что ты хочешь выпить?

– Я пью божественный напиток. Коньяк с названьем «Коктебель».

– О! Ты знаком с творчеством Славы Ложко? Это прекрасно. Но должен тебе заметить... Так нельзя сказать – коньяк с названьем «Коктебель». Это немного не по-русски.

– А как можно?

– Если уж ему хочется сохранить именно эту строчку, то лучше «с» опустить вообще. «Коньяк названьем „Коктебель“». Так звучит не просто грамотнее, но даже с некоторой изысканностью. Тебе не кажется?

– Наливай, – обронил я.

– Слушай, а ты ничего мужик! – проговорил Юдахин с некоторой озадаченностью, словно сам не ожидал увидеть во мне достоинства, которые открылись ему в эти дождливые минуты. – Совсем даже ничего!

– Да и ты не слабее! – подхватил я, завершив, таким образом, словесное обрамление бутылки коньяку.

И тут случилась первая неожиданность – едва мы вошли в прозрачный, продуваемый всеми ветрами павильон, как увидели в углу сжавшегося от непогоды Жору. Он смотрел на нас жалобно, но все-таки слабая гаснущая надежда теплилась в его затравленном взоре.

– Жора! – вскричал Юдахин. – А ты чего здесь?

– Дождь пережидаю.

– Так он теперь до весны!

– Вот и пережидаю.

– А мы только что твои стихи читали.

– Они вас согрели?

– Они душу нам осветили солнечным хмельным светом! – снова закричал Юдахин.

– Тогда наливай, – печально проговорил Жора и застегнул свою куртку еще на одну обнаружившуюся пуговицу. Мокрую, между прочим.

– Что будешь пить?

– Мадеру, – Жора чуть заметно пожал плечами, будто вопрос был совершенно излишним.

А дальше наступило то состояние, которое обесценивало многие условности нашей жизни. Мы с Юдахиным пили коньяк, Жора пригубливал мадеру, два брата из Костромы, владевшие этим павильончиком, пришли со своей водкой, их жены принесли колбасу, фаршированный перец и тарелку мелких фрикаделек, оставшихся от супа.

Рядом шумел дождь, стекая по тонким голым ветвям дикого винограда, с зажженными фарами проносились в брызгах воды редкие машины, а слова, которыми мы обменивались, были простыми, как шелест дождя, как влажное шуршание шин на залитой потоками воды дороге, как уханье волн, доносившееся сюда будто из другой жизни.

– Если бы эти фрикадельки, – вдруг повысил голос Юдахин, раскалывая устоявшееся равновесие в природе и за нашим столом, – если бы их прожарить на сале...

Закончить он не успел – обе жены-красавицы братьев-костромичей, схватив тарелку с холодными фрикадельками, унеслись на кухню. Видно, сало у них уже кипело на сковороде, поскольку вернулись они через три минуты, во всяком случае, мы успели выпить лишь по глоточку. И на столе перед нами возникли поджаренные, благоухающие, источающие жар фрикадельки. Они были усыпаны мелко нарезанным укропом и яркими квадратиками красного перца. Красавицы подперли щечки ладошками и замерли, чуть отдалившись от стола – они не пили, им бы только послушать умные мужские разговоры.

– Я надену белую рубашку, – заговорил я нараспев, чуть намечая мелодию, заговорил, не заметив как, слова будто сами выскальзывали из моих уст. Уст? Да, уст, а что? – Я надену белую рубашку, я надену белые штаны, у меня бандитские замашки, как у всей гордачевской шпаны...

– А что! – протянул Юдахин. – Прекрасные слова! Чего стоит одна только рифма – штаны – шпаны! Такую рифму и украсть не грех! Продолжай, Женя!

– Самогон мы пили и мадеру, пили бело-красное вино! Пили за Хрущева и за Неру, пили и на пляже, и в кино.

– И это мне нравится, – продолжал Юдахин. – Эпоха помечена, время отражено, борьба с самогоноварением тоже присутствует. Продолжай!

– Ах, каких мы девушек любили – жизнь была как будто дивный сон... Но их имена мы позабыли, потеряли адрес-телефон.

Юдахин некоторое время молчал, потом резко, кулаком содрал, не вытер, а именно содрал, со щеки предательски набежавшую слезинку.

– Да-да-да, – бормотал он. – Все так и случилось. Потерялись, позабылись.

– А вот и я, – раздался сзади голос, и мы все, обернувшись, увидели Жанну. Она была в прозрачном плаще с капюшоном, глаза ее радостно сияли, и, казалось, для нее не было большего счастья, как оказаться в нашей компании.

– Присаживайся. – Жора придвинул стул от соседнего стола.

– Думаете, откажусь? Присяду. Что же это вы без меня тут затаились?

– Виноваты, – пробормотал я.

– Тогда наливайте!

– О! – радостно воскликнул Юдахин. – Наш человек!

Не в силах выдержать пытливого взгляда Жанны, я опустил глаза к своей рюмке. Вроде бы ничего особенного не случилось, ничего печального не произошло, но беззаботность или, скажем, бесшабашность нашего случайного застолья незаметно улетучилась. Что-то весело вскрикивал Юдахин, поднесли новую закуску жены братьев-костромичей, дождь все так же шелестел и струился рядом с нами, и бухали на берегу волны, но что-то изменилось, причем явно в худшую сторону.

Жора сходил к ближайшему киоску, принес мадеры и коньяка, застолье продолжалось, и наступил момент, когда все вдруг заметили, что уже ночь, за столом нет ни братьев-костромичей, ни их жен, не было за столом и Жанны. Когда она ушла, что сказала напоследок, да и сказала ли что-нибудь...

Я шел в темноте, подставляя лицо под сильные, упругие потоки дождя, льющиеся откуда-то из черного неба, и бормотал, бормотал про себя последний куплет нашей давней песенки...

– Я надену черную рубашку, я надену черные штаны... Хоть остались прежние замашки, но уж нету прежней той шпаны...

Да, нас было много на челне.

Усошин вошел в свой кабинет, плотно уселся в жесткое кресло, сработанное умельцами из зэков, сцепил ладони в один сдвоенный кулак и, тяжело положив его на поверхность стола, надолго замер в неподвижности. Кто-то заглядывал в кабинет, из коридора доносились голоса, за окном хлопнул выстрел или прозвучал хлопок, очень на него похожий, – все это нисколько его не интересовало и не отвлекло от главной заботы.

Ему необходимо было понять происходящее. То, что Серегу Агапова взорвали в собственной машине, – можно понять. Ребята разбирались с москвичами. Они потеряли пятерых, и им необходимо было свести счеты. Агапов просто подвернулся под руку.

Хорошо. Принимаем.

Но теперь выясняется, что все обстоит иначе. Оказывается, Агапова убрали не случайно – пошел отстрел северного участка фирмы. Северяне ни перед кем не провинились. Агапов командовал леспромхозом. Да, он прибрал его к рукам, можно сказать, приватизировал, но он производственник. И Слава Горожанинов производственник. Он не сидел сложа руки, тоже кое-что смог приватизировать, с его помощью фирма обзавелась собственными вагонами, цистернами, платформами.

Все это так, но ни один, ни второй не замешаны в разборках, все разборки происходили без них. Ими занимались московские ребята. Если же теперь добрались до северян...