Бубновый валет

Через полчаса я все же сел в трамвай и покатил на работу… Башиловские… Да, Башиловские… В разговоре на казенной квартире мне хотя бы дадены были подсказки или намеки, кое-как объяснявшие интерес ко мне странных, мягко сказать, людей – Старшего, Мрачного (сегодняшнего Михаила) и подавальщика чая с шоколадными конфетами Коли. Странными прежде всего показались мне тогда иные слова и суждения моих собеседников. Но в тот день я имел возможность выстраивать догадки и предположения. Интересовал Башиловских вовсе не я (ну, если отчасти), а ценный для Отечества человек Глеб Аскольдович Ахметьев. Что же теперь-то вынудило, посчитаю, служивых людей подкарауливать меня (и Виктория Ивановна Пантелеева подкарауливала!) и предостерегать меня от угроз, якобы для меня уготованных? Неужели они, или хотя бы один из них – Михаил Мрачный, испытывали сострадания к моей особе? Это выглядело бы не слишком профессионально… Или им досадил ловец человеков Сергей Александрович? Помнится, на квартире за Башиловкой они чуть ли не презрительно поморщились при упоминании Сергея Александровича… Или я и впрямь включен персонажем в чью-то чужую и неведомую мне игру, а по сюжету этой игры обязан немедленно покинуть Москву, отправиться в ссылку или пуститься в бега? “А пускай сшибут грузовиком! А пусть уморят в парной! – решил я уже в редакции. – Никуда я не поеду! Дудки!” Опять, что ли, буду жить спеленутым страхами? Ну уж нет! Воитель возрождался во мне. Недели три назад я проживал в полном безразличии ко всему, что происходило вокруг меня, к мирозданию, раз оно нелепо и несправедливо, и интересам собственной персоны. Теперь я распалялся. А подать мне сюда Сергея Александровича! Экий радостный и довольный собой (и моими унижениями непременно) звонил он мне накануне ареста Юлии Цыганковой и имея в застенке доблестного дуэлянта Миханчишина. Что же он сейчас-то молчит? Звоните, звоните мне, Сергей Александрович, запугивайте меня своими новыми подлостями, иначе говоря, превращайте меня в тварь дрожащую, способную приползти к вашим сапогам с мольбой о прощениях и с согласиями оказывать посильную помощь.

Но не звонил Сергей Александрович. Знал, что следует делать, а что нет. К вечеру я поугрюмел.

"А отчего же и не податься в гулящие люди?” – ночью пришло соображение.

Перед тем как отправиться в Соликамск, повторюсь, я перечитывал очерк Костомарова о Ермаке Тимофеевиче. По Костомарову, гулящие или нетяглые люди “имели право переселяться, наниматься, поступать в холопы, закладываться, верстаться в служилые люди и вообще располагать собою как угодно”. Последние слова показались мне особенно любезными, и я тогда задумался: а не пора бы и мне научиться располагать собой не как кому-то нужно, а как угодно мне? Впрочем, я не мог не признаться, что по большей части я и жил “как мне угодно”, то есть в свое удовольствие, а порой – с долей условности – и сибаритствовал. Хотя и был вынужден – из-за стремлений получить квартиру – вести себя искательно. Отчего испытывал некомфорты. Нехорошо, неловко. Но терпимо. A Сергей Александрович желал набросить на меня хомут с шипами. Тут уж “как мне угодно” вовсе не предусматривалось.

Но срываться сейчас же в гулящие люди вышло бы бесславной трусостью.

Однако не мешало посоветоваться с Сергеем Марьиным. На всякий случай. Что я и решил при удобном повороте событий сделать. А удобный поворот событий мог произойти именно в издательской ситуации Марьина. Цензура кряхтела, с муками переваривая яхромские главы его романа. Цензоров смущали две сюжетные линии. История доктора Бусалова и история знатной ткачихи Плахтиной, одной из первых стахановок, – о ней упоминалось в учебниках истории. Бусалов, терапевт и хирург (фамилию его в романе автор изменил), приятель комсомольских лет родителей Марьина, был среди руководителей Лечсанупра (то есть кремлевской лечебницы), в пятьдесят втором проходил по “Делу врачей”, из тюрем вернулся калекой. Судьба Плахтиной, ткачихи с двумя орденами Ленина, встречавшейся на всяческих торжествах со Сталиным, Ворошиловым и Калининым, сложилась горько-драматической. И вот теперь страницы их историй цензоры калечили. Слова “Дело врачей” просто вымарывались. Стахановцы, особенно те, теплоходы с чьими именами проплывали по каналу Москва-Волга, по мнению цензоров, жизнь могли вести исключительно идеальную. В ответ на протесты Марьина ему намекали, что ужо будет и похлеще нынешнего, и велено не давать наше героически-светлое прошлое в откуп клеветникам и очернителям. Самого Марьина к клеветникам и очернителям великодушно не приписывали, а лишь упрашивали некоторые эпизоды или даже словечки убрать, а в иных главах произвести и просветления. Борис Николаевич Полевой, тогдашний редактор “Юности”, пригласив Марьина в пешую прогулку по улице Воровского, советовал Марьину повыковыривать неугодные главлиту пассажи, накормить ими цензоров, суть же вещи, он полагал, не изменится. “Да, старик, – сетовал Полевой, – на этот раз вы в кон не попали. Не то что с первым романом…” Доводы Полевого на Марьина все же подействовали, но согласиться с ними он смог не сразу, все пребывал в сомнениях, ходил раздраженный, и подступиться к нему я не отваживался.

Но вот наконец последнюю часть его романа (он шел в трех номерах “Юности”) отправили в набор, и спустившись однажды на шестой этаж, я нашел Марьина успокоившимся.

– Ты, Василий, – поинтересовался вдруг Марьин, – танцевать умеешь?

– Естественно. И люблю, – сказал я. – С координацией движений у меня проблем нет.

– А ты знаешь, сколько у нас в стране каждый день танцует людей?

– Понятия не имею.

– Двадцать миллионов! – объявил Марьин. – Двадцать! Мне в ВЦСПС для статьи справку дали. Это только в их дворцах и домах культуры учтено. И есть всяческие площадки в парках. На курортах, на стадионах. И прочее, и прочее…

– А враги утверждают, что мы невесело живем…

Отдел Марьина назывался “Отделом культуры и быта”. В пространстве его интересов находились и бальные танцы. Рыцари чистоты отечественных нравов угрюмо боролись в ту пору с коварно продвинутыми к нам порождениями желтого дьявола – рок-н-роллами, шейками, твистами. Добродушие их вызывала лишь “Летка-енка” из нейтральной Финляндии и танец “Липси”, сочиненный в добропорядочном Лейпциге. За исполнение же на публике танцев порочных можно было схлопотать не только пересчет ребер, но и привод в милицию. А уж если безобразия наблюдались под Элвиса Пресли, пленок на костях или под “Во Стамбуле, во Константинополе”, то и тогдашним диск-жокеям (то есть дежурным в радиорубке), и танцорам ревнители нравов имели возможность присудить пятнадцать суток за хулиганское поведение в общественных местах. А по ТВ учителя танцев во главе с благонамеренным Л. Школьниковым пытались привадить общество к бальным изобретениям – “Терри-кону”, посвященному Донецким шахтерам, и “Каза-нове” (“казанскому новому”, “Каза-нова”, “Каза-нова” – это вам не босанова”). Л. Школьников выпустил и книжку “Со стандартами наперевес”, в коей клеймил – “стандарты”: танго, фокстроты, вальс-бостоны, как продукты английской буржуазной культуры. Со всей этой дурью – с произволом милиции и дружинников на танцплощадках, с угодливыми проповедниками фальшивых поделок, и приходилось воевать нашей газете. Два дня назад Марьин съездил в Горький на устроенный нами конкурс спортивных танцев и теперь готовил статью о нем.

– У тебя ко мне дело? – спросил Марьин.

– Да, – кивнул я.

– И вижу, что серьезное.

– Похоже, что серьезное, – согласился я. – И было бы нехорошо, если бы кто-то помешал мне изложить его.

Нам не помешали.

Естественно, я не стал выкладывать Марьину историю с моим звонком из кабинета К. В., а лишь рассказал ему о том, что, по мнению за порядком надзирающих, я совершил нечто неразумное, а для этих надзирающих и досадное, и они в обиде и раздражении намерены хорошенько проучить озорника. А потому от доброжелателей или неизвестно кого мне доставлен совет поскорее убираться из Москвы, и лучше бы куда подальше.

– Экие, брат, у тебя дела… – пробормотал Марьин. Видно было, что пафосно-игривые (“двадцать миллионов каждый вечер танцуют!”) и памфлетные (о пятнадцати сутках за твист, о призах за “Терри-кон” и “Каза-нову”) мысли от него отлетели. Он знал обстоятельства отечественной жизни, и слова мои не показались ему фантастическими или блажными. А может, и до него доносились толки о некоем “казусе” и “недоразумении”. Скорее всего доносились…

– Ну, предположим, устроить тебя в какой-нибудь строительный или ремонтно-восстановительный поезд на всей трассе от Тюмени до Ямала не стоит и труда, – сказал Марьин. – Всюду есть хорошие люди, кому можно довериться. Или с тобой письмецо отправлю. Или позвоню. Не отсюда, конечно, а с телеграфа, скажем. Центрального… Это – хоть сегодня… И в Саянах после Абакан-Тайшета у меня остались знакомые, на Абаканской вагонке, например, или в Минусинске… Да и с тюменским начальством у меня лады…

Он замолчал.

– Но устраивать тебя через областное начальство, как бы в раздумье произнес Марьин, – в твоем случае вышло бы делом не лучшим… Ты когда собираешься уезжать?

– Ну, завтра-то я точно не тронусь на Восток, – сказал я. – Это было бы побегом. Будто бы я трясусь от страха. Потерплю немного, погляжу, какие действия они намерены произвести…

– Это хорошо, что ты можешь потерпеть, – сказал Марьин. – У меня будет время поразмыслить, у кого и где тебя позаботливее разместить… И надолго ли тебе надо?.. Долго ли тебе советовали проживать вдалеке?

– Не знаю, – сказал я. – Год, два… Там посмотрим… Стариков еще надо подготовить к моему отъезду…

О стариках мне совершенно не следовало говорить Марьину. Теперь и старики… Я как бы пожаловался на еще одно свое затруднение и тем самым дал повод для новых состраданий Марьина…

– Ну, это-то, я думаю, я быстро улажу, – поспешил заявить я. – Мол, поеду зарабатывать на кооператив, раз здесь квартиру не дают…

– На кооператив ты там не заработаешь, – покачал головой Марьин. – За год, за два-то. Даже если устроишься на буровую.

Он вроде бы расстроился.

– Да это я так… Это я им просто скажу, чтобы мотивы моего отъезда были им понятны… У твоих-то ребят я смогу работать без выписки из Москвы?

– Сможешь, – кивнул Марьин.

– А я и не стану выписываться из квартиры…

– Погоди, – сказал Марьин, – твой отец – участник войны?

– И участник, и инвалид…

– А что же он не встает в очередь в райисполкоме?

– Совершенно не способен к хлопотам в казенных Домах. Один раз сходил в исполком. Обхамили. Сказал, что более ходить не станет. Там бюрократы и, возможно, взяточники. И, мол, стыдно просить, если наши соседи Кирсановы живут куда теснее нас.

– Э-э! Да тут может возникнуть занятная ситуация! – Марьин воодушевился, вскочил, принялся ходить по кабинету. – Как только ты уедешь в Сибирь, причем – по комсомольской путевке, путевку, естественно, оформим, иного способа устроить тебя там нет, твой отец должен немедленно идти с ходатайством о жилье в исполком и…

– И что? – спросил я.

– И сейчас же он должен послать письмо в нашу газету со всеми подробностями ваших жилищных условий и просьбой помочь. У твоего отца небось и боевые ордена есть?