Бубновый валет

Но нет, тогда я и надеяться не могла, что ты ощутишь что-то похожее. Вначале ты не ощущал ничего. Кажется, я была даже тебе неприятна. Как ты мог написать меня в таком холодном, равнодушном облике, как на портрете с детьми? Как ты мог?»

«Когда ты появилась передо мной, то сейчас же настроила меня против себя своей снисходительной вежливостью. Я не знал, что для тебя это защитная маска, я думал, это муж принудил тебя быть вежливой ради портрета, а иначе ты меня растерзала бы своими наманикюренными коготками, как всех евреев. Я хотел швырнуть тебе в лицо правду о том, что это такое, когда человек живет, не обращая внимания на еврейскую кровь со стороны матери, без малейшей любви к празднованию субботы и рыбе-фиш, ощущая себя авангардистом, коммунистом, потрясателем основ, кем угодно, только не евреем; и вот приходят люди и называют тебя евреем, и ты понимаешь, что больше не можешь им не быть! Но ты не нуждалась в откровенности. Тебе нужен был портрет, вот я и писал портрет. В своей излюбленной манере и не греша против истины. Думая только о том, как бы подольше растянуть время сеансов. Умирать, знаешь, ни одной твари не хочется. А я был абсолютно уверен, что, едва напишу портрет, твой муж отправит меня в гетто, а потом на расстрел. Или пристрелит собственноручно. Имеет полное право.

Но за первым портретом последовал другой, без детей, на котором настояла ты сама. Я терялся в догадках. А когда в один из дней ты отказалась встать у окна, как я обычно тебя писал, а бросилась передо мной на колени и призналась, что любишь… К чему тебе эта любовь? А мне? Я не принял близко к сердцу твои коленопреклонения. Жена коменданта хочет, чтобы ее как следует отымел человек, готовый исчезнуть, раствориться в небытии? Пожалуйста. Я воспринял это как подарок, врученный мне напоследок судьбой. Я здоровый мужчина, у меня на протяжении тех трех месяцев, с момента переезда к Фиме, не было женщины, а такой красивой женщины, как ты, у меня никогда не было. Ева не в счет, она быстро погасла, располнела, мы с ней были всего лишь друзьями или, точнее, деловыми партнерами, причем я выполнял свою часть долговых обязательств из рук вон плохо: художник, как-никак, не банкир… При чем здесь Ева? Мне не нужна ветхозаветная Ева — добродетельная женщина-мать, сотрудница в добывании хлеба насущного; мое «эго» жаждет раскрепощенной Лилит. С тобой я чувствовал себя свободным от всяких обязательств, долговых расписок, которые все равно уничтожает смерть, я старался всячески насладиться твоим совершенным телом. Я вел себя с женой всесильного коменданта, как с непотребной девкой. Я ставил тебя на четвереньки, я терзал твое розовое, с терракотовыми складками, влагалище и плотно сжатую морщинистую дырочку зада, я пускал залпы своей вязкой от воздержания спермы тебе в лицо, я изобретал способы удовлетворения, от которых отшатнулась бы в ужасе последняя подзаборная сифилитичка. Но каково мне было видеть, что после всех издевательств твои голубые глаза остаются все такими же невинными и восторженными!

Полюбил ли я тебя тогда, не знаю. Знаю, что пожалел, как преступник жалеет жертву. Трудно поверить, но в оккупированном Львове, отданном во власть немцев, из нас двоих жертвой оказалась ты».

«Нет, это ты жертва моей любви. Я отнимаю тебя у живописи. С того дня, как мы стали близки, ты не написал ни одной картины».

«Я пишу великую картину. Пока она спрятана там, где ее никто не видит, но в свой срок я покажу ее тебе».

«Там изображена я?»

«Там ты — ангел».

«Я совсем не ангел. Скорее, мне подходит ад».

«На моей картине есть и ад».

«Так ты в него веришь?»

«В то, что за чертой смерти нас ждет наказание или блаженство, не верю. Я атеист. То, что отражает моя картина, скорее мучения и блаженства нашего земного существования. В данной точке бытия, где смерть дышит изо всех щелей, они предстали мне с запредельной отчетливостью, и я не имел права не удержать их, не пригвоздить к холсту».

Марианна и сейчас смотрит на Бруно влюбленными глазами. Лицо утонченное, трогательное, возвышенное, как у средневековой статуи. Бруно проводит жесткими коричневатыми пальцами между ее маленьких, с крупными заостренными сосками, грудей, к аккуратному втянутому пупку и ниже, туда, где кустится треугольник соломенных волос…

— Нехорошо подсматривать, Александр Борисович, — говорит Марианна, глядя на него в упор через плечо Бруно.

— Александр Борисович!

Между пробуждением и той секундой, когда Турецкий окончательно осознал, что не спит, в его сознании пронесся целый вихрь мыслей. «Меня разбудили, просто кто-то меня позвал, какая-то женщина, вот мне и приснилось в оправдание этих слов, что со мной говорит Марианна Штих. А кто меня позвал?» Подскочил на ноги и открыл глаза он одновременно и чуть не рухнул обратно в постель, потому что сон продолжался. Точнее, сон стал явью, а это было еще страшней. В комнатке дома Васильевны перед ним, облитая кровавым потусторонним светом, а может, и просто кровью, стояла Марианна Штих, женщина с портрета. Живая… Нет, мертвая. Она не могла быть живой. Могила заметно изменила черты лица, но не убила полностью ее красоту.

Что происходит? Турецкий был не из тех, кто способен заподозрить себя в галлюцинациях. Пока сумасшествие «важняка» Сашки Турецкого не доказали медики, он верит в то, что видит собственными глазами, и не сомневается: то, что он видит собственными глазами, происходит на самом деле. И тут же разум вернул все на законные места. В комнате Васильевны, после порции светиковских таблеток, которые он выпил по настоянию Славы, Турецкий задремал, а проснулся на закате. И это багровое закатное солнце освещает женщину, очень похожую на Марианну Штих. Только и всего.

— Александр Борисович, — настойчиво обращалась к нему копия Марианны по-русски, безо всякого акцента, — мне передавали, что вы разыскиваете художника Бруно Шермана…

— А… да, здравствуйте. Присаживайтесь, вот стул.

Проклятущие таблетищи! Цур им и пек, как выражаются здесь на Украине. Одна надежда, что женщина не заметила, как у Александра Борисовича от испуга руки дрожат. Она действительно была очень похожа на женщину с портрета, но казалась старше Марианны. Резкие складки возле углов губ, волосы не белокурые, а седые. Марианна стала бы такой, если бы пережила возраст расцвета своей красоты. Если бы… А может, и пережила? Им ведь ничего не известно о том, что случилось с женой коменданта Вальтера Штиха.

Изящно примостившись на стуле, Марианна-вторая обвела взглядом стены, окна, потолок.

— Надо же, ничто не изменилось. Только теперь все такое маленькое, тесное. А тогда казалось огромным… Ой, я забыла представиться. Меня зовут Ганна Прокопьевна Шерстобит.

— Ганна Прокопьевна, — повторил Турецкий. После того как гостья узнала комнату, которую видела в детстве, ему не требовались пространные объяснения. — А почему не Лилия Вальтеровна?

Губы гостьи дрогнули, но она быстро овладела собой.

— Наверное, вы сыщик?

— Вроде того.

— Сыщики проницательны. Профессия обязывает. Значит, вы сами все знаете и мне не придется рассказывать долго.

— Нет, пожалуйста, расскажите со всеми подробностями. Какой поступок совершил Вальтер Штих? Куда пропали ваша мать и Бруно Шерман? Как получилось, что вы оказались во Львове?

…Эта комната казалась необъятной, строгой и очень светлой. Сюда она приходила, держась за ручку мамы, в то сказочное время, когда все еще были счастливы. И мама, и папа, и старший брат Гельмут. И дядя Бруно. Когда они в первый раз вошли в этот дом, дядя Бруно показался огромным, как медведь, и Лили спряталась за материнскую юбку. Но Бруно расшевелил ее. Он показал, насколько он добр и забавен, сколько знает уморительных стихов и веселых фокусов. И позировать оказалось совсем не трудно, легче, чем она ожидала. Когда дети уставали, ее с Гельмутом посылали поиграть во дворе. Двор был скучный, Фимины дети не говорили по-немецки и смеялись, издали показывая пальцами на Гельмута и Лили. Они скоро убегали обратно к маме, но дверь в комнату Бруно почему-то всегда оказывалась заперта. Почему они запирали дверь?

Папа никогда не играл с Лили, потому что ему было некогда: он всегда был занят на службе, ведь он был военный. Но папа гладил ее по голове, и сцеловывал слезы с ее щек, когда она плакала из-за ссоры с братом, сломанной куклы или разбитой коленки, и приговаривал, что она его душка, его беленький цветочек лилии и что папа будет всегда ее крепко любить. И Лили верила, что так и будет.

Маме она не верила. Точнее, постепенно перестала верить. Она частенько наблюдала, как мама ссорится с папой, и всегда была на стороне отца, хотя ее, малютку, никто не спрашивал. Мама, несмотря на то что проводила время в повседневных заботах о них, детях, всегда казалась Лили далекой и красивой, как артистка на афише кино, как голубая звезда на ночном небе. А после встречи с Бруно она стала отдаляться все сильней и сильней. Она часто уходила из дому среди дня, когда папа был на службе, а приходила раскрасневшаяся и какая-то иная. В чем иная, девочка не могла бы сказать, но не исключено, от нее по-другому пахло. Дети, как животные, улавливают мелочи, которые не в состоянии объяснить.

— Мама, — допытывалась Лили, — ты снова идешь гулять? Возьми меня с собой!

— Прекрати ныть! Я иду позировать дяде Бруно.

— А почему мне туда нельзя?

— Потому что тебя он уже написал. А сейчас пишет мой новый портрет.

Лили не понимала: зачем нужно столько портретов? И если мама будет позировать, почему Лили не может тихонько постоять рядом и посмотреть, как рисует дядя Бруно? Раньше он это позволял. Так надоело все время сидеть дома!

— Мама! Не оставляй меня!