Будь мне ножом

«Треугольник — довольно устойчивая фигура, — сказала как-то Мирьям, — достаточная и даже обогащающая. При условии, что все его стороны знают, что они — стороны треугольника», — добавила она.

Анна, мне нужна твоя помощь. Я не представляю, как это было на самом деле. Вы жили вместе, втроём, или Амос жил попеременно то с ней, то с тобой? Что тебе известно, а что — нет? Когда тебе рассказали, и что ты при этом почувствовала? Испытывала ли ты хоть немного ревность к своей лучшей подруге?

Мирьям сказала, что, если я не буду верить в возможность существования такой «поэтической геометрии» (это название я тоже придумал), то никогда не почувствую всего того, что я способен чувствовать. Она не имела в виду что-то конкретное; её просто возмутило что-то, сказанное мной по поводу «нормальной закономерности» в отношениях между мужчинами и женщинами.

Теперь я вижу, как много я должен объяснять, растолковывать и переводить даже такому близкому человеку, как ты, чтобы ты правильно поняла то, о чём мы с Мирьям говорили.

Однажды она даже бросила мне в лицо — ты её знаешь, от неё иногда искры летят — что я смелый только на словах, а в жизни — трус. И что храбрость это — поступать по велению своей души.

А Амос — очень смелый человек, самый смелый и честный из всех, кого она знает.

Прошёл уже целый день и половина ночи с тех пор, как я всё узнал. Много кофе утекло с тех пор… И всё же, я должен знать — что ты чувствовала на самом деле? Ты же видела, как это зарождается у тебя на глазах в двух самых любимых тобой людях. Как быть с обидой? И как можно продолжать любить их обоих, не умирая сто раз на дню от боли и ревности? Я знаю, что ответила бы мне Мирьям, — что наоборот: при всей неизбежной боли ты полюбила их ещё сильнее.

Но возможно ли это?

Возможно! (Поверь, поверь, поверь!)

Не знаю, рассказывала ли она тебе, но у нас с ней заключён маленький, но непростой договор: за каждое слово, которому она меня научит, я должен отказаться от одного слова в моём языке. Понимаешь, она хочет рассказать мне историю, и эти слова — для неё. Она говорит, что мне необходимо услышать эту историю, историю полного проникновения в другого человека. Как ты думаешь, Анна, — это возможно? Я смогу?

1 октября

Вот. В эту минуту ты сидишь на своей веранде в тени бугенвиллеи. Перед тобой — Иерусалимский лес, позади — почти пустой дом. Ты сидишь лицом к этой красоте, смотришь на сумерки в этот твой любимый час — самый тяжёлый для тебя час, и всё же любимый. Вот-вот вернётся Йохай и ты будешь поглощена им до той самой минуты, когда он уснёт под действием лекарств. Иногда, когда я один укладываю Идо, я представляю, как мы с тобой вместе укладываем детей спать, спокойно, уютно и привычно.

Я много думаю о тебе и Амосе. О том, что вам приходится выносить изо дня в день, и о вашей глубокой дружбе. О месте, принадлежащем только вам, где говорят на языке, понятном только вам двоим. Я чувствую себя чужим и немного ребёнком рядом с вашей близостью. Между вашей и нашей с Майей близостью очень мало общего. Мне кажется, что между нами больше жизни и страсти, но кто знает? Может быть, у вас есть что-то, о чём я даже не догадываюсь.

Сегодня я почти ежечасно смотрел на свет сквозь синий камень, присланный тобой. Он действительно волшебный. Например, сейчас, в сумерках, в нём можно увидеть двух девушек, играющих на рояле в четыре руки. Раскрытые ноты… Ваши руки порхают… Вы полны жизни в этом синем камне.

В последние недели я взял себе привычку всё прекращать в этот час, вот как сейчас, чтобы побыть с тобой несколько минут в полной тишине (я давно заметил, что как только я остаюсь один, ты сразу же возникаешь передо мной). Примерно после третьего моего письма ты спросила, как вообще нам удастся когда-нибудь встретиться — не в одном месте, а в одном времени — ибо я слишком подвижен и нетерпелив (и ужасно тороплив, — добавила ты); ты поинтересовалась, способен ли я по-настоящему задержаться хотя бы на минуту во времени другого человека. Не испытываю ли я клаустрофобию в чужом времени?

Видишь — я тренируюсь!

Я, например, обнаружил, что в этот час одновременно проявляются все дневные запахи. Как будто в остальные часы им приходилось прятаться, договариваться между собой, уступать друг другу, или же всегда побеждал какой-то один запах. А сейчас — трава и земля, асфальт и запах сохнущего белья. Я научился различать запахи жасмина и медовых сот — все вместе и каждый в отдельности. Но только в этот час.

И каждый лист отбрасывает как минимум две тени…

Я уже начал писать, как ты…

Ты сказала, что везде, где я «решаю» или «знаю», ты ощущаешь, как за меня говорит чужое, твёрдое знание, насильно впечатанное в меня. И что мой ум проявляется, главным образом, в том, чего я не знаю.

Ну вот, теперь я уж совсем «не знаю», какое наслаждение таится в сумерках, когда они окутывают нас с тобой…

Ау, Мирьям!..

Я

2 октября

А вот и последняя новость…

Я ушёл из дому.

Не волнуйся — всего на неделю и очень неожиданно. Я только хотел сообщить о временной перемене адреса и возможных нарушениях в переписке. Это несколько запутанное дело, которое было бы довольно грустным, если бы не было смешным (и наоборот). Речь, в двух словах, идёт о спасении жизни. А в трёх: об обычном спасении жизни. У тебя есть для меня свободная минутка?

Сказать по правде, я немного нервничаю из-за этого. «Это» началось сегодня утром, часов в десять. На работе — самая запарка, полно народу, телефоны звонят, постоянно кто-нибудь подходит что-то спросить, посоветоваться, отчитаться или рассказать что-то свое, чуть ли не давясь слезами, — и среди всей этой суматохи вдруг звонит воспитательница садика и просит, чтобы я немедленно пришёл за Идо. У него высокая температура и припухлость за ухом. Круговорот вокруг меня незаметно исчезает, я сажусь, обхватив руками голову, ибо случилось то, чего я больше всего боялся. Я не знаю, что мне делать, — Майя уехала в Цфат, сегодня — её дежурство в лаборатории. У меня моментально возникает взвешенное решение: я сбегу, я не пойду его забирать, — пусть остаётся в саду, пока не вырастет, или пока не приедет Майя. У неё это уже было, и потом — для женщин это не так опасно. Я с тоской вспомнил о флакончике вакцины, который я купил во время одной из эпидемий пару лет назад. Я обещал Майе пойти с ним к медсестре, чтобы мне сделали прививку, но флакончик так и остался в холодильнике, постепенно задвигаемый назад в малоизученную область горчицы…

Итак, я в спешке выкрикиваю последние распоряжения трудовому коллективу, с ужасом думая об оставляемом «наследстве», мне надо бежать, — там ребёнок горит, в моём малыше плодятся микробы и, может быть, они уже кишат и во мне… Мне вдруг начинает казаться, что со вчерашнего вечера он нарочно лип ко мне — поцеловал утром перед входом в садик, обнял меня во время вечернего укладывания в постель. Кто знает, не движет ли им коварный инстинкт, пытаясь таким образом устранить с пути возможных претендентов на наследство. К счастью, один ребёнок у нас уже есть, — так что генетический долг скорбящему человечеству я вернул, но что будет с остальными моими маленькими радостями?

Так начался день, и кто знает, что он породит (но он-то, хотя бы, породит!). Майя молча выслушала по телефону мои вопли, и сразу же стала приводить меня в чувство: велела отвести Идо к врачу. Сказала, что отменит всё, что запланировала на сегодня, и вернётся с первым же автобусом, а до тех пор я добрых три часа буду с этим маленьким «отравителем колодцев», — ты понимаешь всю тяжесть моего положения?

Я плюхаюсь на стул и весь съёживаюсь, как бы пытаясь защитить «место предполагаемой трагедии». Ами Ш., который у меня работает, желая подбодрить, говорит, что, если я заразился, это будет самым действенным способом предохранения. Чтоб он подавился, этот Ами Ш., чтоб его кастрировали! У него четверо детей, мальчики и девочки, и свинкой он переболел в трёхлетнем возрасте, как любой нормальный ребёнок, но не я же!. Я всю жизнь со страхом ожидаю этого сообщения, и, каюсь в горькой правде (хоть ты и настаиваешь, что не всякая правда — горькая), эту болезнь я самолично выбрал ещё в три года, когда я — единственный из всех детей в садике — сумел убедить микробы изменить своей природе, и вызвать у меня всего лишь скарлатину. С тех пор — бесконечное ожидание ножа, опускающегося на источник моего счастья: я не пропустил ни одной медицинской статьи на эту тему, к каждому детскому врачу я пристаю с допросом об опасностях, подстерегающих того, кто не переболел этим вовремя, в детстве, и вынуждаю признать, что все его коллеги лгали мне, и что доля взрослых, заразившихся и утративших способность не только к деторождению, но и к ОСД (обычной-сексуальной-деятельности) вообще, гораздо выше, чем пишут эти шарлатаны в «New England Journal of Medicine».