Будда из пригорода

– А-а, это ты, - сказала тетя Джин.

– Угу, кажется, я.

– Ну и где ты теперь?

– В колледже. Поэтому я и не живу здесь. Чтобы поближе к колледжу быть.

– Ну да, как же, конечно. Другим можешь заливать, Карим.

– Алли дома?

Она отвернулась.

– Алли хороший мальчик, но слишком на шмотки падок, верно?

– Да, он у нас, пожалуй, чересчур экстравагантен.

– Он переодевается по три раза на дню. Как девчонка.

– В самом деле, как девчонка.

– Подозреваю, он и брови выщипывает, - безжалостно сказала она.

– Ну, он же волосатый, тетя Джин. Его в школе дразнят Кокосом.

– Мужчина и должен быть волосатым, Карим. Волосатость - признак настоящего мужчины.

– Вы в последнее время прямо детективом заделались, да, тетя Джин? Вы не надумали случайно поступить на службу в полицию?
– сказал я, поднимаясь наверх. А сам подумал: милый старина Алли.

Я не скучал по нему, вообще почти не вспоминал, что у меня есть брат. Мы были не слишком близки, и я презирал его за то, что он такой воспитанный и выслуживается перед родителями, шпионя за мной. Держался от него подальше, чтобы домашние не знали, что у меня на уме. Но сейчас я радовался, что он здесь - во-первых, мама не одна, а во-вторых он бесит тетю Джин.

Нет во мне, видно, ни капли сострадания, или ещё чего. Наверное, я бессердечный негодяй, но мне чертовски не хотелось тащиться по этой лестнице к маме, тем более когда Джин следит снизу за каждым моим шагом. Может, ей делать больше нечего.

– Был бы ты внизу, - сказала она, - я бы тебе врезала за твою дерзость.

– Какую такую дерзость?

– Которая у тебя внутри сидит. Дерзость и наглость.

– Может, вы заткнетесь?
– сказал я.

– Карим, - она чуть не поперхнулась от злости.
– Карим!

– Отвалите, тетя Джин.

– Буддистский ублюдок, - ответила она.
– Все вы, буддисты, такие.

Я вошел в мамину комнату. Тетя Джин орала мне вслед, но слов было не разобрать.

Одна из стен свободной комнаты тети Джин, где непричесанная, в своей розовой ночной рубашке, лежала, свернувшись калачиком, мама, состояла из зеркальных шкафов, забитых старыми, но роскошными вечерними платьями славных былых времен. Возле кровати стояли клюшки для гольфа и несколько пар пыльных кроссовок Теда, тоже предназначенных для игры. Они ничего не убрали. Алли сказал по телефону, что Тед кормил её - приходил со словами: "Вот, Мардж, кусок вкусной рыбы и хлеб с маслом", но в результате все сам и съедал.

Я поцеловал её с неприязнью, боясь заразиться её слабостью и печалью. Разумеется, я ни на секунду не задумался о том, что мое жизнелюбие и стойкость могут её поддержать.

Мы сидели, почти не разговаривая, пока я не начал описывать "особые" увлечения Чангиза, его походный топчан и то, какое уморительное зрелище представляет собой человек, влюбившийся в собственную жену. Но вскоре мама потеряла интерес к этой теме. Если её не порадовали несчастья других, то ничто ей не поможет. Разум её превратился в ледяную горку, и жизнь безнадежно соскальзывала с её наклонной поверхности. Я попросил её нарисовать мой портрет.

– Нет, Карим, не сегодня, - вздохнула она.

Но я не отставал: нарисуй меня, нарисуй меня, нарисуй меня, мама! Ругал её. Разозлился страшно. Не хотел, чтобы она сдавалась и мучила себя размышлениями, забившись в темную норку. Жизнь для мамы была сущим адом. Ты постепенно слепнешь, тебя насилуют, забывают о твоем дне рождения, Никсон побеждает на выборах, твой муж уходит к блондинке из Бекенгема, потом ты стареешь, не можешь передвигаться, и умираешь. Ничего хорошего на земле случиться с тобой не может. Тогда как у других подобная точка зрения может выработать стоическое отношение к жизни, у мамы она породила только жалость к себе. Поэтому я был удивлен, что в конце концов она начала меня рисовать, рука её вновь летала над листом, в глазах появился огонек. Я замер, изо всех сил стараясь не шевелиться. Когда она вылезла из постели и пошла в ванную, велев мне не подглядывать, я тут же воспользовался шансом.

– Ну не ерзай, - жалобно попросила она, вернувшись и продолжив свое занятие.
– У меня глаза не получаются.

Как же заставить её понять? Может, не надо было ничего говорить. Но я был рационалистом.

– Мам, - сказал я.
– Ты смотришь на меня, твоего старшего сына, Карима. Рисунок получился замечательный, и не слишком волосатый, но это портрет папы, правда? Это же его большой нос и двойной подбородок. И мешки под глазами - его мешки, не мои. Мам, это совершенно не мое лицо.

– Ну, дорогой, с годами сыновья становятся очень похожи на своих отцов, разве нет?
– и посмотрела на меня со значением.
– Вы же оба меня бросили, не так ли?

– Я тебя не бросал, - сказал я.
– Я приду как только понадоблюсь. Я учусь, не забывай, в этом все дело.

– Ага, знаю я, чему ты там учишься.
– Не слишком ли часто мои домашние с иронией отзываются обо мне и о том, чем я занимаюсь?
– Я одна-одинешенька. Никто меня не любит.

– Нет, любят.

– Нет, не любят и не помогают. Никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне.

– Мам, я тебя люблю, - сказал я.
– Просто виду не подаю.

– Нет, - сказала она.

Я поцеловал её и обнял, и постарался убраться из этого дома, ни с кем не попрощавшись. На цыпочках сошел вниз и выскользнул на улицу, и почти добрался до ворот, когда из-за угла стремглав выскочил Тед и схватил меня за рукав. Видно, подстерегал, затаившись в засаде.

– Скажи отцу, что мы все в восторге от того, что он сделал. Он мне здорово помог!

– Хорошо, скажу, - сказал я, вырываясь.

– Не забудь.

– Ладно, ладно.

Чуть не бегом возвращался я в Южный Лондон, в квартиру Джамилы. Заварил себе целый чайник мятного чая и молча уселся за стол в гостиной. В голове у меня царило смятение. Пытался отвлечься, сосредоточившись на Джамиле. Она, как всегда, сидела за столом, лицо освещено мягким светом настольной лампы. На стопке библиотечных книг - большой кувшин с ярко-красными полевыми цветами и эвкалиптом. Думая о людях, которых любишь, всегда выбираешь какие-то моменты - определенный день, а то и целые недели, - когда они прекрасней всего, когда в них идеально сочетаются юность и мудрость, красота и душевный покой. И пока Джамила увлеченно читала, бубня под нос, а Чангиз, лежавший на своем топчане в окружении "особенных" книжек, покрытых слоем пыли, посвященных крикету журналов и початых пакетиков с печеньем, поедал её глазами, я почувствовал, что сейчас - момент наивысшего расцвета её личности. Ведь и я мог бы так же сидеть сейчас, как фанат, глядящий на свою любимую актрису, как любовник, глядящий на свою возлюбленную, и не думать о маме и о том, что же с ней делать. Если вообще возможно помочь другому человеку.

Чангиз дождался, пока я допью чай; тревога моя слегка улеглась. Потом он взглянул на меня.

– Ну как?

– Что "ну как"?

Он, кряхтя, сполз с топчана с видом человека, который пытается идти, держа в руках пять футбольных мячей.

– Пошли, - сказал он, волоча меня в кухню.

– Послушай, Карим, - зашептал он.
– Я должен сегодня уйти.

– Да?

– Да.

Он попытался придать важность своему пухлому лицу. Что бы он ни делал, доставляло мне радость. Дразнить его было одним из самых приятных развлечений в моей жизни.