Будда на чердаке. Сборник

Некоторые из нас работали быстро, чтобы произвести на белых людей впечатление. Другие работали быстро, чтобы показать им, что мы способны собирать сливы, выдергивать свеклу, складывать лук в мешки и ягоды в корзины наравне с мужчинами и даже лучше. Некоторые работали быстро, потому что все детство гнули спины на рисовых полях и привыкли. Другие работали быстро, потому что мужья грозили отослать их домой ближайшим пароходом, если они будут лениться.

«Я говорил агенту, что мне нужна работящая и сильная жена».

Некоторые из нас выросли в городах и работали медленно, потому что никогда не держали в руках мотыгу. «Это самая легкая работа, которую только можно найти в Америке», — говорили нам. Некоторые из нас всю жизнь были слабыми и болезненными, но, проработав неделю в лимонной роще в Риверсайде, становились сильнее вола. Одна из нас потеряла сознание, едва прополов первую грядку. Некоторые во время работы плакали. Другие ругались сквозь зубы. Все мы изнывали от боли — наши покрытые ссадинами руки кровоточили, колени горели, спины ныли, и мучениям не было конца. Одна из нас залюбовалась красивым индусом, срезавшим спаржу на соседней грядке, и представила, как разматывает белый тюрбан, покрывавший его темноволосую голову.

«Всю ночь мне снился Гюпта-сан».

Некоторые из нас во время работы пели буддийские сутры, и часы проносились быстро, как минуты. Одна из нас, — Акико, которая ходила в Токио в миссионерскую школу, — знала английский и каждый вечер вслух читала своему мужу Библию, пела: «Душа моя, душа моя, восстань, что спишь». Многие из нас пели те самые песни, которые пели во время сбора урожая дома, и пытались представить, что вернулись в Японию. Если бы в письмах наши мужья не лгали, все было бы иначе. Если бы мы знали, что выходим замуж не за торговцев шелком, а за сборщиков фруктов, что жить нам предстоит не в просторном доме, а в сарае или палатке, под открытым небом, солнцем и звездами, мы никогда не приехали бы в Америку. И нам не пришлось бы делать за спесивых американцев работу, которую они считали ниже своего достоинства.

Белые люди ценили нас за сильные спины и проворные руки. За выносливость. За дисциплину. За покорность и исполнительность. За невероятную способность переносить жару, которая в летние дни на дынных плантациях Броули доходила до 120 градусов по Фаренгейту. [2] Они утверждали, что благодаря низкому росту мы идеально подходим для таких работ, когда нужно сгибаться в три погибели. Куда бы нас ни поместили на ночлег, мы были счастливы. Мы обладали всеми добродетелями китайцев — трудолюбием, терпением, неизменной вежливостью — и при этом не играли в азартные игры, не курили опиум, никогда не шумели, не плевали себе под ноги. Мы работали быстрее филиппинцев и выгодно отличались от индусов отсутствием надменности. Мы были более дисциплинированны, чем корейцы. В отличие от мексиканцев мы не употребляли спиртного. В пище мы были более нетребовательны, чем оки и арки, [3] как белые, так и цветные.

2

Около 49 градусов по Цельсию.

3

Жители Оклахомы и Арканзаса, рабочие-мигранты.

«Японцам достаточно ложки риса в день».

Мы были наилучшим видом рабочей скотины, с которой белым людям приходилось иметь дело.

«Эти ребята будут надрываться, даже если за ними вообще не приглядывать».

Днем мы работали в их фруктовых садах и на полях, но каждую ночь, уснув, возвращались домой. Иногда нам снилось, что мы у себя в деревне, бежим по улице, катя перед собой металлический обруч раздвоенной деревянной палочкой. Иногда нам снилось, что мы играем в прятки в зарослях тростника у реки. Порой воды этой реки кое-что приносили нам. Красную шелковую ленту, потерянную много лет назад. Стеклянное голубое яйцо, покрытое крапинками. Мамину деревянную подушку. Черепаху, которая уползла неизвестно куда, когда нам было четыре года. Иногда во сне мы стояли у зеркала вместе со старшей сестрой Аи, чье имя означает «печаль» или «утрата», в зависимости от того, как его написать, и она заплетала нам косы. «Не крути головой!» — говорила она. Все было так, как и должно было быть. Но, проснувшись, мы обнаруживали, что лежим рядом с чужим мужчиной, в чужой стране, в душном сарае, и в воздухе повисли людские вздохи и стоны. Иногда мужчина, лежавший рядом с нами, во сне нащупывал нас своей грубой мозолистой рукой, и мы делали над собой усилие, чтобы не отстраниться.

«Через десять лет он будет стариком».

Иногда в тусклую предрассветную пору он открывал глаза, видел, что мы грустим, и обещал, что скоро все изменится к лучшему. И хотя всего несколько часов назад, когда в темноте он в очередной раз навалился на нас своим потным телом, мы шептали: «Я тебя ненавижу», сейчас мы верили его обещаниям. Ведь, кроме него, у нас никого не было. Иногда он смотрел сквозь нас, словно не замечая, и это было самое худшее.

«Никак не могу понять, жива я еще или уже нет?»

Всю неделю белые люди заставляли нас истекать потом на своих полях, но по воскресеньям давали нам отдых. Наши мужья отправлялись в ближайший город, где играли в «фан-тан» в китайском казино, неизменно проигрывая. А мы усаживались в тени деревьев, вооружившись чернильными палочками и кистями, и на тонких листах рисовой бумаги писали длинные письма своим матерям, которых обещали никогда не забывать.

«Мы в Америке, пропалываем поля человека, которого все называют Босс. Здесь нет ни шелковичных деревьев, ни бамбуковых рощ, ни статуй Дзидзо у дороги. Дождь идет редко, холмы коричневые, и лес на них не растет. Горы далеко. По вечерам мы зажигаем масляную лампу, а раз в неделю, по воскресеньям, стираем одежду на камнях у реки. Мой муж совсем не похож на мужчину с фотографии. Таким, как на фотографии, он был много лет назад. На фотографии — самый красивый из его друзей. Мой муж — пьяница. Мой муж работает менеджером в клубе „Ямато“, и его тело сплошь покрыто татуировками. Мой муж намного ниже ростом, чем сообщал в письмах. Но ведь и я тоже прибавила себе роста. Во время Русско-японской войны мой муж был ранен и награжден орденом Золотого змея шестой степени; он до сих пор заметно прихрамывает. Мой муж переправился в Америку нелегально, через мексиканскую границу. Мой муж пробрался на пароход без билета, он спрыгнул в воду в порту Сан-Франциско за день до великого землетрясения 1906 года, этот кошмар снится ему каждую ночь. Мой муж меня обожает. Мой муж никогда меня не бросит. Мой муж очень добрый; когда я не справляюсь с работой, он помогает мне, чтобы хозяин не прогнал меня прочь».

Втайне все мы надеялись на перемену участи. Возможно, кое-кто из нас познакомился на пароходе с уроженцем своего родного острова, который помнил те же самые горы и ручьи, что помнили мы. Возможно, кто-то из нас влюбился в него и теперь никак не мог выбросить из головы. Мы вспоминали о наших встречах на палубе, о том, как он без конца повторял, что в жизни не встречал такой красивой и умной женщины. Такой необыкновенной женщины. «Никто не может с тобой сравниться», — говорил он. Еще он говорил: «Подожди. Я пришлю за тобой, как только смогу». Возможно, он был подрядчиком в Кортезе или президентом экспортно-импортной компании в Сан-Хосе. Каждый день, склоняясь над выжженной солнцем черной землей, мы молились о том, чтобы письмо от него наконец пришло. Но оно не приходило. Иногда поздно вечером, готовясь ко сну, мы вдруг заливались слезами, и наши мужья смотрели на нас с недоумением и тревогой. «Я чем-то тебя обидел?» — спрашивали они, а мы в ответ отчаянно трясли головой. Но если письмо от мужчины с парохода все же приходило («Я послал деньги твоему мужу и буду ждать тебя в отеле „Тайсё“»), мы сознавались во всем. И наши мужья, нанеся нам множество ударов ремнем и назвав множеством незаслуженных оскорбительных имен, в конце концов отпускали нас. Потому что сумма, которую прислал человек с парохода, в несколько раз превышала затраты на наш переезд из Японии. «Что ж, пусть хотя бы один из нас будет счастлив», — говорили наши мужья. «Ничто в этом мире не длится вечно», — вздыхали они. «Стоило мне посмотреть тебе в глаза, и я сразу понял, что ты шлюха», — бросали они на прощание.

Однажды, когда мы работали на поле, босс подошел к нам сзади и что-то прошептал на ухо. И хотя мы не разобрали ни слова, сразу догадались, что ему нужно. «Я не горорит ангриски», — ответим мы. А может, просто скажем: «Простите, нет». В другой раз к нам подошел хорошо одетый японец, неизвестно откуда взявшийся, и предложил поехать с ним в большой город.

«Если ты будешь работать на меня, получишь в десять раз больше, чем горбатясь на этом поле».

Однажды один из женатых друзей мужа приблизился к нам, когда мужа не было рядом, и протянул нам пятидолларовую купюру. «Позволь мне вставить тебе хотя бы разок, — умолял он. — Обещаю, больше я к тебе не подойду». Возможно, мы уступили ему и ответили согласием. «Встретимся в девять, за сараем», — сказали мы. А может, мы сказали: «Я исполню твое желание, если дашь мне еще пять долларов». Возможно, мы были несчастны с мужем, который отправился в город пьянствовать и играть в карты и вернется лишь поздно вечером. Или нам срочно нужны были деньги, чтобы послать их домой родным, потому что весь урожай риса в очередной раз уничтожило наводнение.

«Мы все потеряли и питаемся древесной корой и вареным бататом».

Даже тем из нас, кто не отличался красотой, тайком предлагали подарки, украденные с прилавков городских магазинов, где каждая вещь стоит десять центов: черепаховые шпильки, флакончики духов, журнал «Модерн скрин». Если мы принимали подарок, не дав взамен того, что от нас хотели, платить приходилось другим способом.

«Он отрезал ей кончик пальца ножом для обрезания ветвей».

Мы уже знали: прежде чем ответить согласием и посмотреть в глаза другого мужчины, надо хорошенько подумать, потому что в Америке платить приходится за все.

Некоторые из нас работали кухарками в лагерях сезонных рабочих, другие мыли посуду, и их руки уже никогда не были нежными. Кое-кого направили на дальние равнины работать издольщицами. Чей-то муж арендовал двадцать акров земли у человека по имени Колдвелл, которому принадлежали огромные земельные угодья в самом центре южной долины Сан-Хоакин. Каждый год он выплачивал мистеру Колдвеллу шестьдесят процентов с урожая. Мы жили в ветхих лачугах под ивой и спали на тюфяках, набитых соломой. Мы справляли нужду в открытом поле, в вырытую в земле яму. Целые дни, с рассвета до заката, мы собирали помидоры и складывали их в ящики и неделями не перебрасывались ни словом ни с кем, кроме мужа. Компанию нам составляла кошка, которая к тому же охотилась за крысами. Каждый вечер, стоя в дверях хижины и глядя на запад, мы видели вдали слабые мерцающие огни. Там живут белые люди, говорили мужья. А мы думали о том, что напрасно покинули родной дом. Теперь не было смысла звать матерей. Мы знали: они нас не услышат, и поэтому надо по мере возможности устраивать свою жизнь здесь. Мы вырезали из журналов картинки с изображениями нарядных тортов и пирожных и вешали их на стены. Мы шили занавески из прохудившихся мешков для риса. Мы мастерили буддийские алтари из ящиков для помидоров, покрывали тканью и каждое утро ставили на них чашку чая для наших предков. А когда сезон сбора урожая заканчивался, мы проделывали пешком десять миль до ближайшего города и покупали себе маленький подарок: бутылку кока-колы, или новый фартук, или губную помаду, которой, как мы надеялись, еще будет случай воспользоваться.