Буддист-паломник у святынь Тибета

Чтобы сделать удовольствие князю и его телятам, я на другой день снова поехал на охоту и на этот раз убил уже двух самок. Они оказались все же сухими, должно быть, высохшая зимняя трава (ветошь) и холода сильно истощают и этих вольных животных. Проводник снял шкуру с обеих и положил их задние части на мою и свою лошадь. Когда мы стояли еще у трупов, взглянув вверх, я увидел множество грифов, паривших высоко над нами. Неизвестно, откуда они прилетели, но удивительно, как быстро узнают эти птицы о появлении пищи для них. Когда мы отъехали, они постепенно стали спускаться к остаткам трупов, и видно было, как с соревнованием между собою ели остатки.

Наконец, 19 января, настал давно желанный день нашего выезда из байшина этого цзасака, куда нас доставили еще 16-го числа. Здесь шли сборы каравана в Гумбум. Все участники заготовляли предметы своего вывоза, состоявшие главным образом из шерсти верблюжьей и овечьей, шкур и войлоков. Караван должен был идти под начальством цзанги Дамба, которому князь поручил нас и свои вещи, хотя для ближайшего наблюдения за животными и вещами поехала дочь князя со своим женихом, уже жившим с нею, как при браке. В числе его вещей оказались и три шкуры хуланов, добытых мною.

Караван шел на верблюдах и лошадях и состоял из 20 палаток, в которых помещались около сотни мужчин и женщин, даже с малыми детьми.

26 января прошли, упомянутый в передний наш путь, Дулан-кит и стали подниматься по речке Дулан-гол. На пути встретили озеро Цаган-нур (Белое озеро), из которого взяли лед для ночлега. Остановились же ночевать немного восточнее этого озера.

27 января. Сегодня день монгольского Нового года. Рано утром, еще не навьючивая животных, старшие мужчины взошли на горку, которая находилась около стана, и, зажегши воскурения, сделали земные поклоны на восток (богдохану) и на запад (своему оставшемуся дома князю). Затем они постепенно стали обходить все палатки, держа в руках хадаки, начав с палатки своего старшины хошун-цзанги Дамба. Дамба сидел спокойно. Подходивший прикладывал три сложенных пальца ко лбу своему и делал поклон, после чего брал хадак на обе ладони и, делая новый поклон, произносил протяжно «Амур!» («Будьте здоровы!»). Засим, отведав пищи, уходил. В других палатках не делали первой церемонии, т. е. ограничивались одним поклоном с хадаками. Двинувшись в путь в 8 ч. 15 мин. утра, дошли до так называемого Ганчжур-чулу (Камень Ганчжур).

На довольно широком и ровном месте пади стоит посредине каменная горка. На северо-западной стороне ее большая пещера, в которую можно въехать на лошади и, повернув назад, выехать. У отверстия этой пещеры сделана небольшая ограда из больших каменных плит высотою около сажени. Верхние плиты имеют выступы на краях и служат, таким образом, покрышкой стен. В стене против отверстия пещеры сделаны ворота. При всей устойчивости каменных глыб, короткие стены по обе стороны ворот от времени наклонились в наружную сторону, образовав две щели. Левая от пещеры щель размерами меньше, и она считается нечистою, потому что, по преданию, в ней был задавлен сын какого-то князя. Правая же щель считается грехоочистительной, и тут мне пришлось быть свидетелем, как мужчины и женщины с большим усердием старались пролезть через нее. Они верят, что если человек грешен, то щель суживается и мучит его дольше. Люди же с сильными грехами совершенно не могут пролезть.

Говорят, что самая горка есть вершина, отсеченная Падма-Самбавой и принесенная сюда с горы, находящейся на восток от нее. Действительно, там одна вершина напоминает усеченный конус, что, конечно, дало начало легенде. Затем добавляют про ограду, что здесь остановились в древности монголы, везшие из Тибета 108 томов Ганчжура. Напали тангуты и, умертвив путников, хотели увезти сложенные тома Ганчжура, но тут случилось чудо – все тома оказались обращенными в каменные плиты, коих разбойники не могли поднять и в страхе бежали. С тех пор стоят окаменелые тома Ганчжура безмолвно, определяя степень грехов людских и очищая их.

На берегу Кукунора мой спутник сломал единственный наш термометр, которым я определял температуру ночного холода. 23 января она достигла максимума за весь путь, а именно – 26 °R в местности Далан-туру в Цайдаме. 30 января мой термометр уже окончил службу мне.

1 февраля, в 9 часов утра, когда мы были уже в пути, нам повстречалась масса вооруженных всадников. Мы были в недоумении. Скоро этот отряд взял дорогу влево от нас и стал проходить длинной вереницей саженях в 200 от нашего каравана. В это же время от них отделились 13 всадников и быстроподъехали к нам. Оказалось, что это солдаты, так называемые дабши (по-монгольски – дурбун-сомун), потомки монголов-олётов Гуши-хана, ныне совершенно отангутившиеся, обитающие на запад от Донкора. Они рассказали, что идут войной на тангутский род миньяг, живущий на севере Кукунора. Миньягцы, по их словам, недавно убили двух дабши и ранили одного. На требование удовлетворения они предложили 50 лошадей и 50 кусков тибетского сукна, чего дабши не приняли и теперь шли вооруженной силой для разрешения спора. Идут они двумя партиями по 300 всадников. Далее говорили, что дело редко доходит до вооруженного столкновения, а решается на границе владений при помощи какого-нибудь посредника, который, понятно, получает значительное вознаграждение за свой труд.

2 февраля перевалили через хребет Хире, по восточную сторону Кукунора,

4 февраля вступили на край оседлого китайского населения. Здесь стали встречаться китайские торговцы, которые спрашивали, из какого кто хошуна. Один из них, узнав, что караван состоит преимущественно из подданных Цзун-цзасака, заявил, что он назначен «аньда» этого хошуна, и тотчас на ходу каравана раздал по одной лепешке, в том числе и нам. Аньда – старинное монгольское слово, значит «друг», «помощник», «сподвижник». Затем он сказал, что, как правило, монголы эти должны останавливаться в его доме и никуда на сторону не продавать своих товаров. В Донкоре, действительно, все остановились во дворе фирмы, люди которой встретили нас, как дорогих гостей: угостили чаем, сложили товар в свои склады, дали соломы животным, указали для всех помещения.

Все это делали китайцы, конечно, не без выгоды для себя. Я узнал, что торговцы вносят известный налог или, вернее, взятку сининскому амбаню для приобретения исключительного права торговли с известным хошуном. Заручившись таким правом, они сами следят за приходящими караванами и, зазвав их к себе, берут весь товар, расплачиваясь по своему усмотрению после формального торга. Монголы совершенно в их руках и простодушно делаются жертвой разных ухищрений этих торгашей.

Отсюда в Цайдам вывозят преимущественно цзамбу, крупчатку, вермишель, сухую лапшу, табак, унты, кирпичный (контрабандный) чай и т. п. Серебра китайцы не дают, да оно и не нужно в Цайдаме, где торговля преимущественно меновая. Сами цайдамцы, напротив, привозят сюда все добытое за извоз серебро и обменивают его на вышеуказанные предметы. За единицу счета тут принимают овцу (хони, или хой) и козу (яман), курс коих на серебро очень непостоянен, но две козы составляют одну овцу.

Спеша в Гумбум, я в тот же день выехал из Донкора вместе со своими спутниками и прибыл туда в час пополудни на другой день.

По прибытии в Гумбум я стал искать бурята, привезшего мое прошение сининскому амбаню на тайчжинаров, и, отыскав его, узнал, что наш общий знакомый, перерожденец Чжя-иг, отговорил его от подачи, уверяя, что амбань станет допрашивать его самого и, обнаружив, что он без билета, заключит в тюрьму. Когда я лично отправился к Чжя-иг, он выразил полное сочувствие моему неудачному найму и задержке в пути и предложил мне помочь деньгами для дальнейшей дороги, оправдывая свое задержание прошения теми же доводами. Между прочим, он сообщил, что амбань приедет сюда к празднику 15-го числа первой луны.

Я решил подать жалобу амбаню лично. Этот амбань прибыл 13-го числа, что по нашему счету приходилось на 7 февраля. Его встретили представители монастыря с должным почетом, вышедши на край монастыря в нарядных костюмах с хором музыки. Амбаня сопровождали многочисленная свита и десяток солдат. Когда он приехал в приготовленное для него помещение в казначействе монастыря и, напившись чаю, узнал, что это – здание казначейства, то отказался жить в нем и пожелал поместиться в частном доме, сказав недоумевающим администраторам монастыря китайскую поговорку, что «чиновник не ночует в ямыне», т. е. в присутственном месте. Пришлось поместить его в доме перерожденца Миньяг.

8 февраля я отправился к амбаню с приготовленным прошением, держа наготове и свой билет. Но секретари, встретив меня в приемной, стали расспрашивать о сути дела. Я изложил им. Тогда монгольский секретарь пошел к амбаню с докладом и, вернувшись спустя немного ко мне, сказал, что амбань не принимает прошения, а примет, если будет надежный поручитель из местных влиятельных лам на случай несправедливости моего иска. Я в недоумении отправился к Чжя-иг, рассказал, в чем дело, и просил поручиться. Тот отказался и сообщил, что этот амбань большой взяточник, берет и с правого, и с виноватого. Поэтому он, видя сразу, что с иностранного подданного ничего нельзя взять, хочет притянуть к этому делу своего подчиненного – богатого человека, с которого и будет вымогагь взятки. Пришлось отложить дело до Урги, где я мог вчинить иск через наше консульство.