Будем кроткими как дети (сборник)

И никто в такое утро не мог, конечно, подумать плохого о старике. Никто не засомневался бы* что этот беспомощный старый богатырь таит в душе еще что-нибудь, кроме детской чистоты и великого добродушия. Сущность его казалась ясной и прозрачной, словно алмаз, лежащий на ладони. Но Мансам, приглядываясь к нему, не верил этой кажущейся человеческой ясности.

9

Он в эти дни бился над важным и неотступным вопросом, который возник сам собою. Не обладая мудрым терпением принимать человека таким, какой он есть, юноша желал недвусмысленно знать: все же — темен он или светел? Если зол, то в чем корень этого зла? А если добр, то зачем, зачем? Жалея, балуя напуганную своим неожиданным бедствием сестру, Мансам пытался узнать у нее истинного виновника этого бедствия. Он хотел бы увидеть того, кто не нашел в себе малой толики благородства, чтобы пожалеть четырнадцатилетнюю глупенькую сироту. Но сестра по-прежнему упорно молчала.

Он вспоминал отца, и ему казалось, что вот отец был совершенно ясный в своей доброте человек. Но его убили. Доброта отцовская зарыта в кладбищенскую землю на далекой станции Г. И вдруг что-то взорвалась в сердце Мансама, и гнев, и обжигающую кровь, и ненависть разнесло этим взрывом. Теперь он не искал больше корня зла и не допрашивал сестру, кто виновник. Он сам знал кто.

Виновата была мать. И напрасно было искать других виновников. И эта виновница скрылась в глубине огромной страны. Мансаму бывало теперь так грустно каждый день, что не хотелось по утрам просыпаться. Работа в поле давала усталость, от которой вечером хотелось спать, но ведь не ради этой усталости и безрадостного сна стоило жить дальше. И Мансам решил, что они двое, брат и сестра, которых даже родная мать предала, должны умереть. И надо это сделать до того срока, когда сестра- девочка родит. Сестра глупа, труслива, не захочет еще, но он как-нибудь управится с ней, заманит в лес. А для себя Мансам приготовил большой кусок опиума.

Но тут ему словно явился знак иной. Один человек из соседнего села ездил в Среднюю Азию за дешевым перцем и там на базаре встретился с Гиром Пя по прозвищу Бык. Он с Василисой, оказывается, жил не таясь вблизи небольшого узбекского городка. Пя Гир узнал земляка, пригласил к себе в гости. Он был очень удивлен, когда узнал, что обвиняется в убийстве Матвея Шина. Никогда, мол, никого не убивал, наверное, тот сам бросился с поезда. «Как бы то ни было, Бык Пя вовсе не желал прятаться», — рассказывал человек.

Мансам сходил к нему и взял адрес матери. Затем стал собираться в путь. Никто не пытался его удержать. Да по всему виду парня было ясно, что остановить его невозможно. Он никому и не отвечал, когда с ним заговаривали о поездке. Он ушел из коммуны, захватив с собою лишь свернутую и перевязанную шпагатом телогрейку. Никто не провожал его на пароход.

10

А недели через две, когда уже приступили пропалывать картофель, Мансам вернулся. С тою же свернутой телогрейкой в руке, и тот же белый шпагат был на свертке. Отдохнув день, он на другое утро вышел со всеми в поле. Никто особенно не приставал к нему с разговорами.

Правда, малыш Андрей все же спросил у него:

— Ну как? Отомстил?

— Нет, — сурово отрубил Мансам.

Ну, нет так нет. Коммунары совсем оставили его в покое. Перед ними тянулись бесконечные картофельные грядки, и надо было их пропалывать. Вытянувшись в журавлиную линию, люди продвигались через жаркое поле.

Вперед, как всегда, вырвался Михаил, родной брат шутника Андрея. То был отменный работник, непобедимый борец и лучший бегун на всю округу. Работал Михаил сразу двумя тяпками, чего никто другой не мог, и намного опережал остальных.

— Эй! Мишка! — кричал ему длинный Пан, без рубахи, с большой соломенной шляпой на голове.

— Чего? — выставлял из-за ботвы курчавую голову Михаил.

Остальные, предвидя передышку, выпрямлялись, потирали спины и стояли, опираясь на тяпки.

— Как пишется по-русски буквы «Хы»?

Пан и Михаил, самые слабые в русской грамоте, должны были изучать ее вместе, по-коммунарски помогая друг другу и в то же время соревнуясь в учебе.

И теперь, сидя на земле, видимый только по пояс за картофельными кустиками, Михаил чесал затылок. Затем поднял тяпку и что-то неуверенно начертал в воздухе.

— Молодец! — похвалил Пан. — А теперь пиши: «На- ша-мишка-кушал-кошка», — скороговоркой выпалил он.

— Иге-ге! — закатился рядом Дюн, самый здоровенный из коммунаров

Посмеялись и хотели продолжать работу. Но тут на дальнем краю поля появилась бегущая человеческая фигурка. Она взмахивала руками и высоким голосом что-то кричала. И в этом крике слышалось взволнованное желание вестника еще издали, голосом сердца, поведать новость, которую он нес на устах. Словно сообщение его касалось самого сокровенного, чего желали дети коммуны, не смея признаться об этом вслух (так оно и было, пожалуй!). Вскинув тяпки на плечи, коммунары заспешили к краю картофельного поля, по пути сплотившись в небольшую толпу.

Оказалось, что прибыл какой-то студент из Владивостока, у него с собою два направления на рабфак. Сельсовет послал студента в коммуну, и он сидит сейчас там, ждет, когда все соберутся, чтобы на совете избрать двоих, чьи имена впишут в листы направлений. И это надо сделать немедленно!

Шумя и гремя, как стая скворцов, коммунары двинулись к селу. Их было шестнадцать человек, молодых, жадных к жизни, тайно мечтавших разорвать путы судьбы, стать свободными, учеными — вырваться за пределы той разудалой неприкаянной бедности, в которой прошла вся предыдущая их жизнь. Доля более светлая, задумчивая и прелестная, нежели тяжкий труд ради лишь пропитания бедного тела, — вот что мерещилось каждому.

Часов шесть спорили коммунары, до хрипоты кричали друг на друга, марали и перемарали десять списков. Наконец остались в коротком списке только трое — малыш Андрей, Пан и Шин Мансам. Андрей подходил по всем статьям: и сирота, и стаж батрачества с восьми лет жизни, и начальную школу кончил, и комсомолец, и самый младший. Все то же самое было и у Пана, лишь одна статья была совершенно противоположная: Пан был самым старшим из кандидатов. Это и послужило причиною следующего спора.

— Андрюшка еще молодой! Ему только шестнадцать будет, а мне уже двадцать шесть! — кричал Пан, искривив от обиды лицо. — Я уже старый! Если мне сейчас не удастся на учебу, то все ухнуло, считай, в болото!

— Но у тебя с русской грамотой не шибко, — увещевали его товарищи. — Не поступишь ты на рабфак, а направление одно понапрасну испортишь! И ты уже матерый, на ногах стоишь. А Андрюшка сопляк еще. Так пусть учится малец! В люди выходит.

— А почему ему такое счастье, а мне нет? — кричал Пан.

— Слушай, брат! Какое счастье у всех у нас, ты сам знаешь, — обратился к нему Тимоша Эм, комсорг коммуны. — Все мы и сироты, и батраки, и дети батраков. Жизнь была собачья. Так пускай будет среди нас хотя бы один счастливчик! Пусть поедут учиться самый счастливый и… — тут Тимоша оглянулся, нет ли поблизости Мансама, потом тихо закончил — и самый несчастный.

— А я, значит, ни то и ни се, да? У-у! — Пан горько разрыдался, уткнувшись лицом в нары…

Мансам находился в это время во дворе, сидел на камне, сжав голову руками и глядя в землю.

Выскочил из казармы вприпрыжку Андрей, подбежал к нему, бросился на колени и обнял его за шею.

— Ты, щенок лопоухий, чего сидишь? Кричи «ура»! — шумел он, глядя на товарища влажными от слез глазами. — Мансам, брат! Мы с тобой поедем учиться!

Так сама собою решилась судьба Мансама.

11