Будни добровольца. В окопах Первой мировой
Шрифт:
Следующий день на позиции.
Около полудня капитану, пребывавшему не в духе, пришло в голову самолично провести артиллерийские учения. Вскоре после обеда он выкрикивает команду:
– Всей батарее приготовиться открыть огонь!
Дрессировка начинается. Райзигер назначен наводчиком. Так-то больше удовольствия, чем в гарнизоне. Команды у капитана очень четкие – шесть орудий с поразительным проворством изготовлены к стрельбе. Всё складывается просто сказочно.
Рядом с Райзигером унтер-офицер
Команды капитана поступают так быстро, что спустя несколько минут вся батарея в поту.
Затем перерыв в стрельбе. Отдуваются.
Вдруг вдалеке слышится хлопок. Довольно тихо, очень далеко.
В следующий миг Райзигер видит, как в батарее начинается беспокойство. Иные из товарищей тянут шеи, принюхиваясь, кидаются друг к другу, поближе к орудиям.
Тут Гельхорн кладет Райзигеру руку на шею.
Всё это длится какие-то секунды.
Вдруг в воздухе раздается пронзительный резкий свист. Пронзительный свист, а затем – ревущий грохот.
Гельхорн падает всем телом на Райзигера и сильно прижимает его к защитному щиту, оба почти валятся. При этом он цедит сквозь зубы:
– Проклятые свиньи! Враг стреляет!
Райзигер чувствует пульс на шее – под челюстью. Вот как, «враг стреляет»? Вот как, «проклятые свиньи»?
Заметив, что Гельхорн встает обратно, он поднимает голову, вжатую в плечи. Видит, что возле других орудий головы тоже поднимаются.
Оборачивается: метрах в двухстах позади батареи из-под земли растет облако дыма, с изящным белым основанием и отвратительной черной шаровидной вершиной.
– Гранатами стреляют, свиньи, – говорит Гельхорн.
Плохое настроение капитана Мозеля прошло. На его лице широкая улыбка. Он сдвигает отделанную шелком фуражку на затылок, сует руки в карманы штанов и подходит к батарее:
– Ну, слава богу, тупые обезьяны наконец-то пожаловали!
Затем он выжидающе втягивает ноздрями воздух.
Райзигер смотрит на соседнее орудие. Лица товарищей не так веселы.
– Как думаете, герр унтер-офицер, прилетит еще?
– Это что, твое боевое крещение? – спрашивает Гельхорн.
– Так точно, господин унтер-офицер. Но я еще не совсем всё понял, – отвечает Райзигер.
– Тебе и не нужно всё понимать. Научишься. А вот те и опять летит, падаль!
Телами сгрудились друг к другу! Рев разрывает воздух. И снова взрыв!
– Недолетом ложится. – торжествующе говорит капитан. – Держись, мальчики. Сейчас будет по нам.
Райзигер дрожит. Вот и всё? Это и есть «боевое крещение»? Сидим, как на тарелке: никакой гарантии, что следующий выстрел не угодит прямо в батарею.
Зюскинд втискивается между Гельхорном и Райзигером.
– Что, боишься? – спрашивает он, делая при этом такое измученное лицо, что Райзигеру становится его жалко.
Райзигер играет с прицельной планкой:
– Я просто не понимаю, почему мы не стреляем в ответ.
Зюскинд выпаливает:
–
Они ведь уже получили от нас на орехи, верно, герр унтер-офицер? Капитану лучше бы скомандовать отход.Райзигер вопросительно глядит на Гельхорна. Тот тоже хочет что-то сказать. Вдруг новый взрыв, намного громче предыдущих двух. Градом сыплет над орудиями, над репой и землей.
Райзигер, Зюскинд и Гельхорн кидаются на землю и несколько секунд не двигаются. Ждут. Ждут. Наконец Гельхорн осторожно выглядывает из-за защитного щита, указывая на черную яму, из которой вьется склизкий желтоватый дым:
– Черт подери, всего в двадцати метрах!
Времени на обсуждения нет.
Голос Мозеля, теперь уже резкий и пронзительный, вдруг собирает всю батарею воедино.
– Теперь наша очередь, – кричит он. – Шрапнельные запалы, вся батарея тридцать шесть сто!
Мысли прочь! Рукоятки! Шесть докладов: «Орудие готово!»
Капитан, на цыпочках, затем присев: «Батарея, огонь!»
С могучим грохотом откатываются шесть стволов. Орудия рывком подскакивают на дыбы. Затем их окутывает едкое облако.
Вслушиваются: вдалеке грохочет взрыв.
– Тридцать один сто – огонь!
Цельсь, заряжай, пли!
И так пять раз. Пять раз взрывается вдалеке. Противник не отвечает ни одним выстрелом.
– Батарея, отбой! – Мозель снимает фуражку и, насытившись, ходит туда-сюда медленными шагами. – Вот теперь компашка, пожалуй, пусть передохнёт. Артиллерийские стрельбы продолжаем.
Но вскоре ему становится скучно:
– Командование принимает вахмистр Конрад. Вахмистр, еще минут двадцать поупражняйтесь в прицеливании. Потом батарею можно отводить.
Пальцы к козырьку, и – в укрытие.
Вахмистр Конрад поднимает руку:
– Шрапнельный запал – влево вполоборота…
Больше он ничего не успевает сказать. Неожиданно в воздухе снова жужжит: резко, громко, громче, еще громче – удар!
Чьи-то руки втаскивают Райзигера под снарядную тележку.
Он собирается с духом, смотрит вверх.
Прямо рядом с ним лежит Конрад – катаясь, хрипя и стоная, как раненый зверь. Поднимает руку, роняет ее.
Райзигер видит: левую ему срезало под корень. Из культи бьет густой фонтан.
Со всех сторон криками зовут санитаров.
А вот и капитан. Становится на колени возле Конрада и говорит:
– Отвести батарею!
Вахмистра укладывают на носилки и относят в укрытие.
У Райзигера дрожь в коленях, его трясет. И в горле что-то. Так вот, значит, война! Стоит человек, громкий и сильный, с вызывающей смелостью. И солнце светит, и небо голубое. И вдруг человек на земле. И кровь хлещет. И человек пойдет домой, и больше никогда в жизни у него не будет левой руки. Тошнотворно!
Остальные в укрытии тоже приуныли. Конрад был с Зюскиндом с самого начала войны.
– Лихой парень! Жаль, что его потеряли. Но, в конце концов, нужно понимать: однажды и самому может прилететь от тех, напротив, что нас выцеливают день и ночь.