Будни и мечты профессора Плотникова (сборник)

— Что ты наделал!

У меня перехватило горло.

— Я не мог поступить иначе, командир. — Голос Леньки звучал так громко и разборчиво, словно мы по-прежнему были вместе. — В носовом отсеке ядерная боеголовка. При выстреле она бы взорвалась. Ее сплющило давлением воды. Как еще не раздавило!

— И ты…

— Лучше один, чем оба… и «Голубка»… А промежуточная ступень отстыковывается только изнутри, ведь обычно в этом нет надобности. Скажи там конструкторам насчет нестандартной логики…

— Ты знал о боеголовке с самого начала?

— Да.

— Почему не сказал?

Пауза. Я зримо представил, как Ленька пожимает плечами.

— Зачем?

— Нужно было оставить!

— Она могла взорваться в любой момент. Прежде чем решиться, я… Ведь если не мы, то кто же?

— Как посмотрю в глаза людям? — простонал я.

— Не беспокойся, командир. Есть же черный ящик, в нем запись нашего разговора. Ты не виноват. Должностное преступление совершил я. Только судить меня уже не придется…

— Кто дал тебе право решать за нас двоих? На твоем месте был бы я!

— Знаю, командир. Поэтому и скрыл от тебя.

— Никогда тебе этого не прощу! — выпалил я дурацкую фразу.

— Когда-нибудь простишь, — ответил Ленька серьезно. — А сейчас выполни мою просьбу, ладно? Споем напоследок!

«…Песня вдаль течет, моряка влечет в полуденные твои края. Ты красот полна, в сердце ты одна, Индонезия, любовь моя…»

Я не пел — надрывно кричал, словно криком своим мог спасти Леньку.

И не сразу заметил, что он умолк.

Я включил автопилот, задал программу посадки на Главную базу, сел в кресло и… зарыдал.

Как жить дальше? Снова в Марианский желоб, без Леньки, с кем-то другим? Не смогу!

И я понял: как бы ни сложилась моя дальнейшая жизнь, одно я выполню наверняка — напишу реквием и посвящу его Леньке. Ведь перед тем, как поступить в гидрокосмический институт, я с отличием окончил консерваторию по классу композиции. Искал что-то свое, срывался… Сочинил симфонию, она провалилась. Вторую тоже освистали — в переносном смысле, конечно.

«Бездарь!» — вынес я себе приговор и оставил музыку. Думал — навсегда. А Ленька верил в меня. «Твой талант еще заработает!» — сказал он мне как-то. И вот, музыка бунтует в моей душе, требует выхода». «Requiem aeternam dona eis…» — «Покой вечный дай им…»

«Твой талант заработает!..» Я вдруг уверился в этом. Неудачи были закономерны: мало понимать рассудком, что «симфонизм — это художественный принцип философски-обобщенного диалектического отражения жизни в музыкальном искусстве». Только собственный жизненный опыт, только рубцы на сердце, радость и боль, весь круговорот бытия могут дать материал для «отражения» и «обобщения». А у меня материала не было. Я пытался превратить вакуум чувств и переживаний в нечто великое. Обязательно великое — малое меня не устраивало! Тогда я еще не дорос до понимания того, что гегелевское «свое другое» — результат развития «по спирали».

Ничтоже сумняшеся, я пытался эксплуатировать технические возможности компьютерных музыкальных инструментов, эту богатейшую палитру выразительных средств. Меня научили ими пользоваться. Но не дали и не могли дать главного — того, что достигло трагической кульминации час назад. Того, что пришло ко мне на дне Марианского желоба и в полете к Солнцу…

Я выстрадал свое право на симфонию. Предстоит долгая и тяжкая работа — она меня не страшит. Пусть на нее уйдет вся моя жизнь, неважно. Пусть я создам одно единственное произведение, но оно должно быть достойно Леньки.

Героическая симфония «Реквием Марианского желоба». Квинтэссенция проблем жизни и смерти. Воплощение идеи долга и самопожертвования. Синтез будней и праздников…

Я не претендую на первенство. Моцарт в своем великом «Реквиеме» уже выразил мир человеческих переживаний с исчерпывающей полнотой. Впрочем, почему «исчерпывающей»? За четыре столетия человек стал другим. Изменился и мир его переживаний. Моцарт не испытывал гнетущей тяжести океанского дна и упоительного единоборства с Солнцем. Если бы он побывал там, где были мы…

Я должен превзойти Моцарта, потому что развитие происходит по спирали, и мой виток — следующий. Моцарт передал мне частицу своего гения, Ленька заставил обрести веру в себя, жизнь не поскупилась на переживания.

Я познал секрет бессмертия. И сделаю бессмертным — не себя! — Леньку… Он будет жить в моем «Реквиеме», переживет вновь и вновь все, испытанное нами за три наших лучших года. А вместе с ним — люди будущих поколений, счастливые люди, живущие на заново расцветшей Земле: не зря возрождают леса и парки, возвращают плодородие полям. Люди будущего должны быть счастливы. Об этом позаботились мы с Ленькой и продолжают заботиться миллиарды современников.

«Реквием Марианского желоба»… Его лейтмотивом станет наша песня, наш гимн, только в минорном ключе, как пел в свой последний час Ленька.

ЧАСТИЦА ДУШИ

Что случилось с Алексеем Федоровичем? Уже был куплен билет до Симферополя, в домике на Чайной горке готовились к приезду гостя, и вот он в самолете, но летит не в Крым, а в киргизский город Ош, откуда берет начало Памирский тракт…

Вдруг защемило сердце, встала перед глазами панорама снежных вершин на голубизне неба. И Плотников решил:

«Еду!»

«Глупо!» — язвительно откликнулось второе «я».

«В последний раз! — оправдался перед ним Алексей Федорович, а сам тоскливо подумал: — Неужели действительно в последний раз?»

Что отняло его у отпускного крымского покоя?

В 123 километрах от Хорога жемчужина Памира Джиланды. На берегу хрустальной горной речки горячий, почти кипящий, источник. В два каменных домика с бетонированными комнатами-ваннами вливаются потоки воды — клубящейся сероводородным паром и чистейшей ледяной. Смешиваясь, они образуют божественный коктейль.

Блаженство погрузиться в жгучую жидкость, обновляющую душу и тело, Плотников испытал всего четыре раза, но оно врубилось в память пожизненно. И сейчас Алексей Федорович летел в Ош, жаждая этой живой воды, которая возвратит ему если не физическую, то душевную молодость…

Да, самые яркие жизненные впечатления Плотников связывал с двумя «Па…» — Памиром и Парижем. Одно и другое было для него словно плюс-минус бесконечность. Высокогорная пустыня с ее необозримыми инопланетными ландшафтами, целомудренными нравами, замедленным темпом жизни, казалось бы, непримиримо противостоит красочному легкомыслию, порочности и пресыщенности гигантского муравейника, в котором роль юрких, неутомимых букашек играют люди. Но при всей несхожести этих двух «Па…» они являют собой диалектическое единство противоположностей; им в равной мере присущи красота и величие…